Сквозь рявканье мотора, уханье и лязг гусениц он услышал стрельбу: негромкие разрывы «безоткаток», редкие аханья минометов, чирикающий стрекот пулеметов. Все это держалось вдалеке, удалялось, а потом вдруг надвинулось, накрыло машину близкими ударами, грохотом. Транспортер стал вилять, качался с боку на бок, по его броне проскрежетала очередь, словно провели зазубренным острием.
Встали. Корма распахнулась. Сильные молодые тела выдавили Белосельцева из машины, толкали его, бежали врассыпную, залегали у гусениц, ослепшие от солнца, слепо начиная стрелять.
Белосельцев стоял на траве, в драной колее, у заляпанной мокрой брони и видел обширную поляну, изрытую окопами, брустверами, уставленную дощатыми бараками, деревянными вышками, окруженную высоким волнистым лесом. Эта поляна напоминала диораму, когда художники желали изобразить многомерное сражение, и в подсвеченном мерцающем воздухе совершалось одновременное разрозненное действо. Под ногами, у кормы транспортера, валялся алюминиевый мятый таз с остатками какого-то варева, белое, измочаленное траками бревно с раздавленным станковым пулеметом. Над поляной, под разными углами, с разных высот, перекрещиваясь, сталкиваясь, превращаясь в водопады огня, в острые длинные искры, в слепящие ртутные шары, в комья дыма и пламени, летели трассы. Плевались огнем пулеметы, харкали и скрежетали базуки, мелко и огненно били автоматы, навешивали кудрявые дуги подствольники, метали колючие маленькие солнца гранатометы. Все это перемещалось, грохотало, чавкало. Остро попадало в мягкую плоть, с хрустом вонзалось в твердое дерево, колотилось в гулкую броню, колыхалось звуком, светом, тенями дыма, полупрозрачными в дыму и свете фигурками людей, которые косо бежали, исчезали, ныряли в окопы. Вновь возникали над брустверами, выставляя оружие, посылая очереди, залпы, огненные удары, перечеркивая поляну пучками лучей, создавая огненную разбегавшуюся геометрию боя.
Он стоял в рост, вращая в орбитах глаза, видя все сразу: и то, что было у него за спиной, и то, что, невидимое, совершалось в подземных блиндажах и дотах, будто кто-то наделил его этим панорамным зрением, поставил у кормы транспортера, заставляя созерцать, обещая защиту от снаряда и пули, возлагая на него одну-единственную задачу – смотреть и запоминать. Находясь под охранительным покровом Того, Кто взирал на него с небес, Белосельцев пошел вслед за колыхнувшимся транспортером, задыхаясь от вони солярки, заслоняясь от летящей из-под гусениц зеленой жижи.
От края поляны бежал вьетнамец, заостренный, гибкий, в белесой панаме, оборачивался назад, взмахивая рукой, зазывая за собой атакующих. Граната ударила ему в панаму, гулко лопнула, отломала ему голову, превращаясь в красный глазированный взрыв. Секунду он продолжал бежать, неся на плечах огненное яйцо, рукой зазывая солдат. Упал, и безголовая шея дергала красными жилами.
Кхмер в зеленом картузе выскочил из окопа, грозил пистолетом, подымая солдат в атаку. Устремился вперед, открывая кричащий рот. За ним никто не поднялся, но навстречу из леса выполз танк, тяжелый пулемет в упор продолбил его блистающими штырями. Было видно, как наполняется металлом его худое, дрожащее тело, опрокидывается, пузырится на спине, пропуская сквозь себя крупнокалиберную очередь. И когда он упал, в воздухе, где он только что был, розовело росистое облачко.
Двое, вьетнамец и кхмер, сцепились в рукопашной, без стволов, без ножей, раздирали друг на друге одежды, рвали пальцами губы, вцеплялись в волосы. Визжали, скалились, вращались волчком. Ударами растопыренных пальцев кололи друг другу глаза, били ногами, волчком крутились на траве, делая стремительные кувырки. Они бились насмерть, и другие солдаты не вмешивались в их битву, огибали их, бежали вперед, стреляя из автоматов.
Двое вьетнамцев добивали штыками кхмера. Кололи его, вонзая заостренные лезвия. Выхватывали окровавленную блестящую сталь. Снова вонзали по очереди в живот, в пах, в горло, поддевая штык-ножом рвущуюся плоть. Умирающий кхмер страшно, тонко кричал, замирая на секунду при каждом новом ударе, и крик его был похож на вопль убиваемого охотниками зайца.
Казалось, невидимый баталист щедро показывает ему картину войны, раскадрованную на бесчисленные малые сцены. Каждая несла в себе отдельную технологию убийства и общий, присутствующий во всех одновременно дух войны. Он шагал за транспортером, за его стучащим пулеметом, в синем дыме ядовитой солярки, наступая на ребристую, взрезанную гусеницами землю.
Танк неуклюже перебирался через бруствер, наводил орудие на длинный дощатый барак. Оттуда к нему потянулся дымный скрученный шнур, огненный косматый репейник коснулся брони. Танк задрожал, будто по его железной коже пробежала судорога, а потом из двух люков ударили искрящиеся фонтаны и гулким ударом свернуло набок башню. Танк горел, из люков повалил жирный дым. Это улетал в небо превращенный в черную сажу экипаж.
Человек, охваченный пламенем, завернутый в огненную рубашку, бежал от танка. Упал в сухие метельчатые тростники, сбивая огонь. Шумно, жарко горели подожженные им тростники, ветер клонил горячие метелки, сдувая с них язычки пламени и маленьких испуганных птичек.
И было неясно, кто Тот, что все это ему показывает. Как ему, Белосельцеву, обойтись с этим знанием. Куда, в какие неоткрытые земли он идет за стреляющим транспортером. Почему не прилетит свистящая пуля, не погасит солнце, не прервет эти зрелища.
Снаряд из танковой пушки вломился в ствол пальмы, размочалил белые щепки. Дерево стало скрипеть и стонать, нагибаться, пернатые листья махали, как огромные зеленые руки. Пальма надломилась и рухнула, торчал пень с белоснежными щепами, похожими на переломанные заостренные кости. Белосельцев заметил, как из веток вылетела большая черно-желтая бабочка, словно душа убитого дерева.
По поляне бежала женщина, черноволосая, в цветастом платье. За ней гнались вьетнамцы, она ускользала у них из-под рук, делала зигзаги и петли, а они упорно преследовали ее, загоняли в дощатый сарай.
Среди секущих огней, шаровых молний, грязных и дымных взрывов вдруг возникли велосипедисты, похожие на вереницу журавлей. Почти не касаясь земли, неся на спицах размытое солнце, велосипедисты крутили педали, мчались один за другим, неуязвимые для очередей и гранат. Проскользили краем поляны, исчезли в лесу, одинаковые, в зеленых картузах, с автоматами за плечами, дружно крутя педалями.
Транспортер остановился у деревянного барака. Пулеметчик на башне посылал во все стороны короткие неприцельные очереди. Белосельцев отступил от кормы и вошел в барак.
Вдоль стен стояли кровати. На них лежали, сидели раненые. С перевязанными головами, с забинтованными руками, с поднятыми на подвесках негнущимися ногами. Над некоторыми висели флаконы капельниц. Среди барака стоял врач в белом халате, лысоватый, с черной бородкой. Он и раненые, те, кто сидел, подняли вверх руки. Вьетнамские солдаты ходили вдоль кроватей, наставив автоматы. Пахло лекарствами, несвежей одеждой, хлоркой.
Белосельцев оглядел пространство госпиталя, пронизанного солнечными лучами из узких окон. Снова вышел наружу. Транспортер пошел, и он, словно привязанный к нему невидимым тросом, двинулся следом. Когда он огибал упавшие веревки, на которых сушилось белье, и стальная машина месила гусеницами простыни, рубахи и юбки, он увидел белую «Тойоту». Она подскакивала на ухабах, мчалась через поляну к нему. Сом Кыт, бледный, перепачканный грязью, выскочил навстречу:
