Он лежал без сил, слыша, как разлетается в разные стороны пространство, словно Вселенная после Большого Взрыва.
Она усмехнулась.
– Ты что? – спросил он.
– Ты подарил мне платье, как делают подарки дорогой куртизанке? Ты расплачиваешься со мной дорогими подарками?
– Как ты можешь так говорить! – испугался он и смысла ее слов, направленных против него, и весело-злых, насмешливых интонаций, делавших ее чужой, недоступной.
– Я у тебя на содержании? Стареющий богатый мужчина позволяет себе роскошь приобрести дорогую безделушку? Боевой генерал получает в петличку маленькую небоевую награду?
Он испытал внезапную боль, словно лезвием резанули по сердцу, и глубокий надрез болел, кровоточил. Она взглянула на него и, должно быть, испугалась муки, которая была на его лице.
– Прости мои глупости… – Она положила ему ладонь на лоб. – Мне вдруг показалось… Ужасный день, ужасные переживания…
Она прижалась к нему, уткнулась ему в плечо, и он боялся пошевелиться, слыша, как ноет надрез в груди.
– У тебя есть альбом Босха, который ты купил для меня. Хочу посмотреть.
– Может, не надо сейчас? Давай посмотрим иконы.
– Нет, Босха, – твердо сказала она. Поднялась, прошествовала, обнаженная, к книжной полке, где лежал тяжелый фолиант. Вернулась с ним на кушетку.
– Дай мне что-нибудь выпить, мне холодно, – попросила она.
Он закутался в плед и, придерживая бахрому, достал из бара хрустальный графин с коньяком, хрустальные, с тяжелым дном стаканы, хрустальную вазу с конфетами. Все это принес на тахту.
– Налей мне, – сказала она, держа на голых коленях раскрытую книгу, и он, наливая, видел, как угол книги упирается ей в живот. В книге – увеличенный фрагмент картины: розовая, с белым вздутым брюшком жаба растопырила перепончатые черные лапки. И казалось, жаба карабкается ей на живот.
– Спасибо, милый, что ты так заботишься обо мне! За тебя! За нашу любовь!
Он выпил вместе с ней, и ему почудилось, что ее насмешливые, обращенные к нему слова были обращены и к жабе, к ее розоватому женственному брюшку, к нежным перепончатым ножкам.
Она перелистывала альбом, знаменитые триптихи Босха. Из толстой книги, как из старинного расписного сундука, вылезали колченогие уроды, пупырчатые земноводные, отвратительные человековидные птицы, старухообразные рыбы. Лезли на тахту, как на отмель. Струились, ползли, совокуплялись, откладывали икру и яйца. Из синеватых водянистых икринок выпрыгивали колдуны в колпаках, из расколотых яиц выскакивали карлики в рыцарских доспехах. Двигались, терлись один о другого, наполняя гостиную кишащим, скрежещущим, крякающим и визжащим скопищем. Усаживались на шкафы и на полки, заползали во все щели и трещины.
От выпитого коньяка голова у него кружилась. Он смотрел на Дашу и видел, с каким жадным вниманием она рассматривает альбом, как загораются ее глаза, как цепко хватают страницы пальцы. Она наклонялась к альбому, ее груди касались глянцевой страницы, на которой теперь была нарисована озорная веселая цапля. И казалось, что птица ловит клювом ее соски, норовит их поймать, словно это маленькие живые ракушки.
Белосельцев видел, что она больна. Таинственная, дремавшая в ней болезнь, разбуженная небесным затмением, разрасталась в ней, как ветвистое дерево, и на этом дереве, разноцветные, в перламутровых чешуйках, с хохолками, горбоносые, с разъятыми клювами, сидели уродливые древние птицы, духи исчезнувших миров, вызванных к жизни ее недугом.
– Не смотри! – Он пробовал отобрать у нее альбом, но она вцепилась в книгу, блеснула на него злобно глазами.
– Мне нравится! Не мешай! – Защищая книгу, она повернулась к нему голым плечом, тряхнула тяжелой перепутанной космой волос, занавешиваясь от него. И в этом сердитом движении опять почудилось ему нечто лесное, сказочно-дикое, первобытное. Померещилось сходство с молодой ведьмой, прилетевшей на лесную опушку.
– Да, я ведьма, – прочитала она его мысли, и он почти не удивился ее колдовской прозорливости. – Я ведь тебе говорила, что в нашем роду все женщины ведьмы. Хочешь, сожги меня! Привяжи к столбу и сожги! Я буду гореть, а ты подбрасывай в костер сухие вязаночки! – Она засмеялась, и смех ее был чужой, переливчатый, русалочий, воспроизводивший журчание воды.
Там, на Поклонной горе, из липких туч стали падать на землю незримые сонмища. Пикировали бессчетные эскадрильи духов, рожденных в расселинах мрачной Вселенной. Каждый впивался в людскую плоть, проникал в сознание и кровь. Люди расходились, унося в себе уродливых пауков, чешуйчатых ящериц, длинноносых глазастых птиц. И все это было когда-то, наблюдалось художником, который старательно всю свою жизнь рисовал бесконечный цветной кошмар.
Неустранимый бред, где в темных подвалах двигались шелковистые мыши, верхом на них восседали монахи, из-под черных сутан выглядывали птичьи ноги, скалился в смехе веселый собачий рот и рука с коготками сжимала отрубленный сук, на котором, пронзенное, висело мертвое тело. Он все это видел на войнах: и горящий кишлак, где на белой, прозрачной от жара глине догорало детское тельце, и потного, дрожащего от боли пытаемого, сквозь которого прогоняли электрический ток, и черных зловонных грифов с растопыренными маховыми перьями, слетевшихся к одинокому дереву, где висел прибитый гвоздями солдат. Он все это видел, носил в себе. Ему показалось на миг, что в своей любви он освободился от ужаса жизни. Даша избавила его от кошмара, повела в рай. Но этот рай оказался населенным мертвецами без глаз, висельниками со следами удавки, был страшным пустырем, по которому голодные псы растаскивали отрубленные руки и ноги, как овраг за моргом в Баграме.
Она листала альбом, при этом сама наполняла и подносила к губам коньячную рюмку. Выпивала, заедая конфетой. Размазывала шоколад по губам, кидала на пол серебряную бумажку.
– Ты ведь говорил, что я для тебя – инструмент познания мира. Астролябия, которая указывает на звезду путеводную. Компас, по которому выбирают маршрут. По-моему, ты ошибся. Выбрал не ту звезду. Хотел от меня избавиться – не получилось. Хотел прогнать, да не вышло! Сам меня присушил, платье мне иглой протыкал. Вот и присушил, мой хороший!
Он пил коньяк вместе с ней. Чувствовал, что пьянеет. Она была больна, с первого дня, с первой минуты их встречи. Ее болезнь показалась ему утонченной красотой, наивной восхитительной нежностью. Она тонко обманула его, создала волшебную иллюзию рая. Вовлекла в болезнь, и теперь он страшно болен. Его рассудок распадается на обезумевшие частички, похожие на муравьиные яйца, которые несут на спине проворные муравьи. Из каждого яичка проклевывается прожорливый остроносый птенец. Просовывает сквозь скорлупу мокрое от слизи тело. Во рту одного – голубой человеческий глаз. Другой проткнул кривым клювом утробу беременной женщины, нащупал в глубине эмбрион. Третий уселся на спину большой мертвой рыбе, впрыскивает в нее свое семя.
Она питала его безумие. Голая, раздвинув колени, показывала ему светлый лобок и смеялась. Ему захотелось ударить ее.
