Изображение Будды, аляповатое, в цветных мазках, вдруг напомнило ему его детскую полузабытую игрушку. Коня на колесиках – серые яблоки, красная сбруя, длинные, как у Будды, глаза, розовый улыбающийся рот. Это странное сходство, как и вид стоящих ритуальных чаш, породили в нем ожидание. И как бы в ответ на него влетела бабочка. Желтая, яркая. Заметалась вокруг его головы, вокруг плеч Сом Кыта, словно опутывала их невидимой общей нитью. Стала кружить по комнате, подлетая к Будде, к резным деревянным драконам. Белосельцев, поставив ноги в носках на прохладный белесый пол, следил за ней, пытаясь понять, что означает ее появление.
Ударило близкое било, сначала редко, внятно, затем учащаясь, измельчаясь до нервных пульсирующих звуков. На последнем погасшем ударе, развевая оранжевую накидку, вошел верховный бонза. Наклонил бритую голубоватую голову. Поднял ее, превращая землисто-желтое, болезненно-озабоченное лицо в улыбающуюся маску, на которой за раздвинутыми губами желтели крупные зубы. Широким взмахом руки усадил их, поднявшихся, на скамейку. Сел сам, забросив обильные складки одежды меж колен. Замер, выставив голое костлявое плечо, продолжая улыбаться.
– Я знаю, – произнес он после минуты молчания, – вы проделали длинное и нелегкое путешествие. И вам еще предстоит долгий путь. Пусть исполнится все задуманное вами и вы благополучно вернетесь домой.
Блестела река. Строился мост. Барка, груженная кирпичами, причаливала к опоре, и сверху к ней наклонялся подъемный кран. Мелькали вьетнамские солдаты в панамах. Дорога уходила в джунгли, к границе, куда, как огромный, сорванный с вершины горы камень, стремилась война. Бабочка, на минуту исчезнувшая, вдруг снова стремительно налетела, вонзилась в воздух. Облетела вокруг лиловой головы Теп Вонга. Мелькнула у смуглого бесстрастного лица Сом Кыта. Сверкнула желтизной над Белосельцевым. Заметалась, оставляя в воздухе тонкие, быстро гаснущие знаки, и пропала. Белосельцев пытался прочесть оставленные ею письмена, отгадать, куда заманивала его желтая бабочка.
– Я потревожил вас моим посещением, желая узнать ваше мнение о случившейся в Кампучии беде. – Внимание Белосельцева была расщеплено, разбегалось в разные стороны. Улыбающийся желтозубый Теп Вонг. Строительство военной дороги. Будда с лицом коня. Две чаши – света и тьмы. Легкая золотистая бабочка, принесшая ему невнятную весть. – Мы знаем о страшном уроне, понесенном буддийскими общинами во время недавних гонений. Но, видимо, вам, совершающему эту поездку, открывается более полная картина несчастья.
Верховный бонза согнал с губ улыбку, словно повернул невидимый диск, превратив свое лицо в маску печали.
– Мы располагаем картиной несчастья. За три года и восемь месяцев, когда мы пребывали во тьме, были уничтожены все монастыри и пагоды, умерщвлены почти все монахи. В начале сезона дождей, семнадцатого апреля семьдесят пятого года, началось разрушение пагод и убийство монахов. Прежде в Кампучии было тридцать пять тысяч монахов, теперь же нет и трех тысяч. Разрушено бессчетное количество храмов, многие из них очень древние, известные культурному миру. О них написаны книги.
Теп Вонг напрягал голое худое плечо с выступавшей птичьей ключицей. Обращался к собеседнику своей видимой, внешней частью. Другая, невидимая, была обращена к разгромленным пагодам, истребленным духовным знаниям, умерщвленным сподвижникам – к разоренному гнезду его веры. Он был поставлен среди руин и пожарищ непросветленного, Злом замутненного мира продолжать вековечное пчелиное дело, повинуясь законам Добра и продолжения жизни.
– Я родом из села, – продолжал Теп Вонг. – Моя пагода находилась в полутора километрах от города. Я видел, как были убиты шестьдесят монахов, началось уничтожение изображений, изгнание людей из жилищ. Мы, монахи, не могли укрыться и сменить обличье. Нас легко узнать, у нас бритые головы. Некоторых из нас убивали на месте, других выгоняли на дорогу, третьих отправляли на тяжелые работы. Но монахи не умеют работать в поле. Они погибали от непосильных трудов. У монахов нет семей, и когда монаха изгоняют из монастыря, его некому кормить и он умирает от голода.
Белосельцев слушал еще одну, тихим голосом рассказываемую повесть о великих несчастьях. Военный мост поднимался над блестящей рекой, и дорога начинала чуть слышно гудеть от далеких военных составов. Чаши, полные Света и Тьмы, стояли у входа в храм. Бабочка снова влетела, кинулась к Белосельцеву, куда-то беззвучно звала, и он не мог разгадать ее воздушные золотые иероглифы. Мир, расщепленный, исполненный Света и Тьмы, хранил в себе тайну, и он, рожденный в этот воздух и свет, проживет свой век, не постигнув тайны.
– Почему, – Белосельцев преодолел наваждение, стараясь поддержать разговор, – почему у Пол Пота такая ненависть к монастырям и монахам? – Ему казалось, что в эти секунды, когда он смотрит на реку и слушает бонзу, в мире совершается что-то важное, покуда ему неизвестное, затрагивающее его дальнейшую судьбу, ввергающее в новое бытие, что-то отнимающее у него навсегда, чем-то навсегда наделяющее. Об этом пыталась поведать ему желтая бабочка, которая явилась из иной, запредельной жизни. Была то ли его покойная мать, то ли умерший отец, то ли какой-то другой, забытый и любящий предок.
– В монастырях скопились ценности нашей древней культуры. Пока она есть, мы остаемся кхмерами. Если она исчезнет, люди превратятся в растения. Пол Пот использовал пагоды как тюрьмы и места казней. Людям говорили: «Монахи – это трупы. Кто хочет им поклоняться, пусть идет к трупам». Когда приходишь теперь на развалины пагод, видишь кости умерщвленных людей.
Бонза говорил о несчастьях, но улыбался широко, желтозубо, словно приглашал не верить в неодолимую силу Зла. Бабочка летала над ними, билась о невидимые, воздвигнутые между живущими людьми преграды. Барка, освободившись от груза кирпича, скользила к берегу по реке. Шагал по склону строй вьетнамских солдат.
Снова ударил гонг, мерно, тягуче, убыстряясь, исходя в мелких торопливых ударах, извлекаемых из стальной оболочки снаряда. На дворе появились люди, несли дымящиеся благовония, проходили мимо поставленных чаш, что-то бросали в них.
– Нам нужны деньги на строительство храма. Но эти деньги, – бонза кивнул на идущих мимо людей, – пойдут на строительство железной дороги. Враг еще не разбит. Мы должны поскорее построить дорогу, чтобы войска могли войти в джунгли и прогнать врага.
Снова ударил гонг. Бонза, подхватив с колен оранжевые долгие складки, распушил их. Поднял вверх руки с растопыренными пальцами. Продолжал улыбаться, давая понять, что аудиенция окончена. Белосельцев поднялся, прощаясь. Искал глазами желтую бабочку. Не находил. Видение, его посетившее, исчезло, оставив по себе легчайшую боль.
Программа дня была выполнена. Назавтра предстояла поездка к границе. Шофер и солдаты перед трудной дорогой погнали машину в мастерскую, на другой конец города, менять аккумулятор. Белосельцев и Сом Кыт высадились из «Тойоты» у рынка, среди лоскутно-красного вечернего многолюдья, скрипящих двуколок, длинных, облезших, неуклюжих автобусов, дощатых прилавков, на которых под матерчатыми тентами, напоминавшими драные паруса, шла торговля, не спадавшая в час предвечернего зноя. Весь рынок напоминал огромный парусный флот.
