– Инженеры вообще оптимисты. Они привыкли считать и думать. Моя профессия не дает мне впадать в уныние. Моя профессия спасла мне жизнь. В лагере охранники не позволяли нам петь, говорить, даже думать. Угольком на стене барака я писал математические формулы, и это сохранило мой интеллект от распада. Дожди заливали барак, пол превращался в гнилое болото. Я придумал дренаж для воды, мы осушили барак, избавились от лихорадки и язв. На корчевке мы вручную выдирали пни, надрывали себе жилы и умирали. Я смастерил элементарное, из веревки и слег, устройство, и оно спасло наши кости от переломов, а мышцы – от разрывов и растяжений. Я построил ловушки наподобие силков и капканов, в них иногда попадали полевые зверьки и птицы, и голодная смерть меня миновала. Инженеры – оптимисты, потому что они знают, как взяться за дело. Очень важно, чтобы у страны было достаточно инженеров.
– Кроме инженеров, у страны должна еще быть вера. – Белосельцев чувствовал, что добыча находится рядом, информация вот-вот обнаружится. В присутствии Сом Кыта он не мог ее выспрашивать и выведывать. Ждал, что она сама налетит на него.
– Когда я начал строить завод, я больше всего боялся, что люди вдруг разуверятся. Печь не горела, кирпич при обжиге раскалывался, волы дохли, готовую продукцию никто не мог купить, у народа не было денег. Я вдохновлял людей, был для них и директор, и инженер, и монах, и учитель, и брат. Сообща, голодные и босые, мы пустили завод. Тут появились вьетнамцы, сказали, что будут забирать всю продукцию. Они срочно ремонтируют железную дорогу, восстанавливают депо, платформы, опоры моста. Мы получили заказчика, получили деньги. Вся дневная выработка, – он назвал количество кирпичей, которое производит завод, и Белосельцев запомнил, чтобы позже, в тишине, прикинуть, какому объему строительства это число соответствует, – вся выработка уходит на ремонт железной дороги. Я, наверное, вас утомил. Расхваливаю свое детище, будто это атомная станция или космический корабль. Вовсе нет! Приглашаю вас осмотреть производство!
Огромный, сколоченный из дерева чан, похожий на громадную бочку, стучал, сотрясался, сочился сквозь щели коричневой глиняной жижей. Быки, впряженные в деревянные, уходящие в чан мешалки, шли по кругу, вздувая загривки, ревели, стенали от тяжести. Погонщики били их по бокам, понукали, скалились, очумелые, яростные. По дощатым желобам в чан бежала вода, сыпался бурый песок. В недрах чавкала глина, проворачиваемая незримыми лопастями, взбухала, пузырилась в деревянном реакторе, работающем на энергии бычьих сердец. Быки, пенно намылив ярмо, скользя копытами по жиже, надрывались, крутили грохочущий вал, словно земную ось, поддерживая вращение Земли. Погонщики, закатав по колено штаны, тонконогие, грязные, визгливо, истошно кричали, не давая быкам передышки, не давая земной оси замереть и застыть, двинуться в обратную сторону.
Созревшее месиво в лопающихся парных пузырях сползало на мокрые железные листы, дышало, готовое к лепке, готовое принять оттиск человеческих рук. Рабочие совками врезались в глину. Отхватывали сочные доли, кидали их в формы. Встряхивали, тасовали, дергали головами, плечами, словно вколачивали в глину отпечатки лиц, ладоней, притопывали голыми пятками, ходили в шаманском танце, заговаривали месиво, замуровывали в него свои беды, чтобы они не выскользнули вновь наружу. Мальчик с деревянным клеймом метил круглой печатью каждый сырой кирпич.
Бесчисленные ряды кирпичей сохли на железных листах, испаряли влагу, туманили пространство. Сквозь их живое дыхание струилась и плавилась даль, колебался и расслаивался город, двоилась и поднималась в небо улица, и велосипедист в синей шапочке парил, не касаясь земли. Казалось, все держится на зыбкой неверной грани, готовое испариться, исчезнуть, превратиться в мираж, оставив после себя пустоту.
Печь, как глазастый, многолапо упершийся в землю дракон, раскрывала огненный зев, высовывала раздвоенный красный язык, качала загнутым дымным хвостом, глотала жадно ломти, проталкивала их в свое сводчатое раскаленное чрево. Истопник просовывал в печь длинный железный прут, словно бил и колол дракона, и тот хрипел и взвивался от боли. Дух огня, обжигающих летучих стихий касался глины, превращал ее в звонкое вещество, из которого строились храмы и пагоды, дворцы и людские жилища, огромный, возводимый в мире чертог, куда каждый, перед тем как уйти и исчезнуть, вложит свой малый кирпич.
Горячие, поспевающие, как хлебы, кирпичи выходили на свет. Смугло-телесные, золотые, они остывали на воздухе. И уже подкатывали телеги, запряженные волами. Грузчики бережно клали кирпичи на телеги, накрывали их тканями, выезжали на ведущую в город дорогу.
Несколько кирпичей упало на землю. Грузчики бросились их подбирать. Директор наклонился, поднял кирпич, положил его рядом с другим. Сом Кыт поднял и положил. Белосельцев взял с земли теплый, слабо прозвеневший кирпич с малой заключенной в круг эмблемой Ангкора, положил его в общую кладку. Мысленно пожелал, чтобы этот кирпич никогда не раскололся от взрыва снаряда, а сто лет коптился в очаге крестьянского дома.
Их ждали в буддийском монастыре у реки, в единственной уцелевшей пагоде, где верховный бонза Теп Вонг, совершающий поездку по провинции, был готов принять советского журналиста. Они проехали за город к реке, к рухнувшему железнодорожному мосту. Разорванная дорога уходила за реку в джунгли. На мосту кипели восстановительные работы. Развалины монастыря носили следы обитания. Ухоженные, ровно посаженные, розовели лилии. На каменных воротах красовался дракон с белым, проклеенным вдоль туловища швом.
Привратник, с лицом морщинистым и коричневым, словно изюм, впустил их на просторный утоптанный двор, покрытый наполовину тенью пагоды. Белосельцев, идя за монахом, за его оранжевым развевающимся балахоном, за желтыми, твердо стучащими о сандалии пятками, успел разглядеть подвешенное у входа било – корпус ржавого пустого снаряда. На земле перед храмом, на границе пекла и тени, стояли две медные чаши. Ослепительно-яркая на солнце и тускло-туманная в тени. В их расстановке чудилось сходство с неким древним прибором – с весами, мерящими силу света и тьмы.
Их ввели в прохладную приемную с легким, стойким ароматом сандала. Сом Кыт снял туфли, опустился на колени перед Буддой, румяно-белым, раскрашенным, произнес отрешенно несколько сутр. Белосельцев подобно ему оставил у порога обувь, прошел и уселся за маленький столик, на низкую резную скамейку.
– Нас просят подождать, – сказал Сом Кыт, перемолвившись со служителем. – Верховный бонза Теп Вонг окончит беседу с монахами и выйдет к нам.
Сквозь открытую дверь Белосельцев видел рухнувший мост, опору, возводимую из красного кирпича, барку, отплывавшую от берега, полную стройматериалов, копошившихся строителей, вьетнамских солдат. Его острое зрение разведчика улавливало напряженный, торопливый темп стройки, невидимую волю, погонявшую строителей, торопившую их к сроку, когда разорванная колея соединится в сплошную линию, пропустит эшелоны с войсками. Но одновременно его глаза то и дело отворачивались от моста, останавливались на медных чашах, стоящих на пыльном дворе. Ослепительно-яркая и тускло-погасшая – вид этих чаш тревожил и мучил. Граница света и тьмы говорила о некой заложенной в мир двойственности. О Добре и Зле. О жизни и смерти. О выборе между тем и другим.
