Он раскрыл широкую папку, стал выкладывать один за другим листы, на которых черной тушью были нарисованы сцены избиений и пыток, горящие храмы и хижины.
Впряженные в оглобли женщины волокли по болоту тяжелые сохи и бороны, надсмотрщики погоняли их плетьми. Вереница согнувшихся, закованных в колодки людей падала в яму под ударами мотыг, один за другим, будто фишки домино. Вздернутый на дыбу мученик раздирался огромными клещами. Поверженный монах подставлял палачу бритую голову, и тот вгонял в нее громадный гвоздь.
Все рисунки были орущие, стенающие, похожие на бред. Сыпались из папки, наполняли мастерскую сверхплотным страданием. Устремлялись, как духи, в квадрат растворенных дверей, в город, на улицы, словно хотели вернуться в мир, откуда были изъяты. Художник, зная их сокрушительную, ранящую силу, собирал их обратно в папку, заслонял своим телом улицу, велосипедистов, детей. Затягивал на папке тесемки. Упрятывал злые видения и пережитые ужасы.
– Мы все слишком много страдали. Измучились, ожесточились в страданиях. Когда-то на земле была красота, цвели деревья, танцевали красивые женщины. Мир был разноцветным, как капля утренней росы. Я видел цвета, мне снились цветные сны, цветные видения. Теперь они навсегда исчезли. Я рисую углем и тушью. Не вижу цвет. Мои сны нарисованы черной сажей. Я словно ослеп, и к прежней живописи мне никогда не вернуться. Мне кажется, эти рисунки делал не я, а другой. Тот, кого не били кнутом, кого не раздирали клещами.
Он открыл другую папку. В ней лежали листы, поражавшие своим многоцветьем. Золото, лазурь, обилие алого, белого. Танцовщицы, наездники, пагоды. Улыбающийся под деревом Будда. Хлебопашцы у розовых длинноногих волов. Женщины, несущие младенцев. Не верилось, что этот разноцветный рай существовал в той душе, где теперь чернеет и корчится ад.
Сом Кыт жадно рассматривал рисунки, словно искал среди них летящий автомобиль, в нем жених и невеста, невеста положила себе на колени букет розовых лилий. «Цветные города, – вдруг остро, с тревогой и болью подумал Белосельцев, вспоминая минувшую ночь. – Мы идем, взявшись за руки, окруженные бабочками».
– У меня есть еще работы. Скульптуры. Подойдите сюда! – Он поманил Белосельцева в дальнюю часть мастерской, к плотно затворенным дверям. – Послушайте!
Белосельцев прислонил ухо к двери. За тонкой переборкой услышал мерное, тихое шелестение, похожее на морошение дождя или слабое, без пламени, тление.
– Что там? – спросил он.
– Мои скульптуры. При Пол Поте меня схватили и хотели казнить. Охранник спросил меня, кем я был на свободе. Он всех для чего-то спрашивал, перед тем как отправить на казнь. Я сказал, что был художником. Он спросил, смогу ли я сделать скульптуру Пол Пота. Я сказал, что смогу. Взял фотографию Пол Пота и вырезал из древесного ствола скульптуру. Она им очень понравилась. Они оставили меня жить, но заставили вырезать скульптуры Пол Пота, одну за другой, много скульптур. Я вырезал, а сам думал: неужели мое искусство должно воспевать воплощение смерти? Того, кто отправил на казнь моих друзей и родных, моих учителей и учеников? Неужели мое искусство сохранит для потомков лицо того, кого я ненавижу? Благодаря мне он переживет и меня, и себя самого, как знаменитые каменные лики Байона? Я выбирал для скульптур то дерево, которое было подпорчено жуками-пилильщиками, в котором уже поселились термиты. Я знал, что они сделают свое дело. Я вырезал много скульптур. Некоторые из них здесь, у меня. Посмотрите!
Он отворил дверь. В сумерках, по углам, большие и малые, некоторые в рост человека, стояли головы и бюсты Пол Пота, улыбающиеся, величественные, все в мелкой сыпи проточенных жуками отверстий, в белой муке иссеченной в прах древесины. Невидимая, совершалась работа. Бесчисленные насекомые неуклонно и слепо, проникнув внутрь голов, истребляли скульптуры, будто время не торопясь стирало следы того, что должно исчезнуть.
– Может быть, когда рассыплется в труху последняя голова, мне снова начнут сниться цветные сны и я стану рисовать розовых волов и прелестных танцовщиц.
Скульптор подошел к большой улыбающейся голове. Чуть тронул ее. Кусок щеки и губы отвалился, осыпался, и оттуда, изо рта, из глаз, густо полезли термиты, побежали торопливые глянцевитые муравьи.
Художник затворил плотно двери, серьезный, властный, с ершистой седой головой, знающий все наперед.
После обеда они встретились с директором Совангсоном в маленькой конторке при кирпичном заводе.
Директор, с черной европейской бородкой, в очках, с почти полным отсутствием ритуальной восточной вкрадчивости, усадил Белозерцева напротив себя. Кратко приветствовал. Готов отвечать на вопросы.
– Вы, инженер и хозяйственник, как никто осведомлены о хозяйственных проблемах провинции. – Белосельцев испытывал острый интерес к собеседнику, который сумел преодолеть пессимизм и апатию и после перенесенных лишений энергично взялся за дело. То малое дело, которое он затеял, производство кирпичей для провинции, позволяло Белосельцеву ожидать дополнительной информации о дороге, о строительстве придорожных сооружений. – Вы представляете экономическую структуру района, его потенциал, ориентацию. Мне бы хотелось услышать, как идет возрождение. Какие проблемы приходится вам решать?
Директор ответил не сразу. Словно пробегал мыслью по пространству провинции, где некогда на цветущих плантациях зрели плоды и злаки, работали заводы и фермы, пульсировали дороги и высоковольтные линии. Теперь все это ржавело и гибло, зарастало мхами и травами. Морщины на директорском лбу сложились в мучительный ломкий чертеж.
Он стал перечислять наизусть, будто читал по списку, названия заводов и ферм, которые нуждались в станках и моторах, в трансформаторах и подъездных путях. Крестьяне, знающие лишь деревянные сохи и ступы, должны превратиться в сварщиков, шоферов и бетонщиков, и тогда начнется строительство.
Белосельцев быстро писал, демонстрируя живой интерес журналиста, тайно надеясь, что рано или поздно разговор коснется дороги.
Директор, пустивший крохотный кустарный заводик, который чавкал за окном мокрой глиной, оглушал ревом волов, криками погонщиков, излагал свой взгляд на индустриальное возрождение страны. Говорил о помощи социалистических стран, об инвестициях Запада, о возможном экспорте продовольствия и минералов через удобные выходы в океан. А Белосельцев, как охотник, терпеливо ждал, когда мелькнет желанная дичь – упоминание о железной дороге.
– Я не фантазер, я прагматик. Я занимался во Франции горным делом и машиностроением. Если не будет новой большой войны, если удастся сохранить мир на границе с Таиландом, мы сможем приступить к восстановлению экономики.
Отрываясь от блокнота, Белосельцев встретился с его умными, проницательными глазами. Его губы шевелились энергично, уверенно. Это был инженер, тот особый тип человека, в котором любовь к механизмам заставляет рассматривать мир как огромную разумную машину, что поддается постижению, управлению, бесконечному совершенствованию.
– Я вижу, как много у вас препятствий. Возможность войны существует. Промышленность остановлена. Интеллигенция выбита. И все-таки вы оптимист.
