Его окружили крестьяне. Он расспрашивал смуглых внимательных земледельцев о пахотных землях, о плодородии почв, о видах на урожай, о количестве рук и ртов, о тягловой силе и сохах, не преминув исподволь вновь разведать о работах вьетнамской армии, восстанавливающей мосты на дороге. Он выспрашивал, как далеко отодвинулся голод. В чем неотложно нуждается хозяйство для того, чтобы рис накормил общину и пошел на продажу в Пномпень, и сохранились ли на дороге товарные вагоны, в которых можно везти урожай.
Они завершали прогулку по селу. В конце улочки у дома он увидел тесно сдвинутую толпу. Подумал, что это митинг или богослужение. Люди, заметив председателя, расступились. На земле, в тени пальмы, на рассыпанной белой соломе лежала буйволица с огромным, вздутым горой животом, с дрожащим бугрящимся боком. Запрокинула слезную, глазастую морду, прижала мягкие уши. К рогам были подвешены маленькие бренчащие колокольчики.
– Будет прибавление стада. – Лицо председателя осветилось быстрой короткой улыбкой.
Люди, окружавшие телившуюся буйволицу, помогали ей чем могли. Когда она начинала дышать, вываливая язык, открывая желтые зубы, переводя дыхание в тягучий, страдающий, пересыпанный звоном бубенцов рев, женщины вместе с ней начинали стонать, причитать, словно брали на себя ее муки. Когда родовая судорога сжимала ее мышцы, катилась под кожей волной боли, мужчины напрягали плечи и бицепсы, словно отдавали ей свою силу. Девочка с тонкой шеей, та, что носила на поле страшную мертвую ношу, была теперь здесь, держала над головой буйволицы широкий лист, защищая ее от солнца. Мальчик, из тех, что был в сиротском приюте, откликался на звон бубенцов, гремел раскрашенным бубном. Здесь были и другие сироты, убежавшие со своих железных кроватей, и вдовы, оставившие свои горькие деревянные станы, и старый выбритый бонза в желтой хламиде с голым костистым плечом, длиннопалыми худыми ногами. Все ждали рождения теленка. Проснулись от больного сна. Связывая с его появлением уверенность в своем воскрешении.
Белосельцев молился, забывая, кто он и зачем приехал. Сливался в ожидании с толпой. Болел за них, за себя. Желал им и себе единого, общего блага. Смотрел на рогатого священного зверя.
Там, где розовели соски и струнно в сухожилиях натянулась нога, вдруг возникла голова теленка с розовым маленьким носом, слипшимися золотистыми ушами, крохотные костяные копытца. Увеличиваясь, выскальзывая, выпадая на множество протянутых рук, родился теленок. Рев буйволицы, пересыпанный игрой бубенцов, слился с людским восхищенным гулом. Обнимались, пускались в пляс. Вдовы улыбались, охорашивались, оборачивались во все стороны. Сироты босоного топтались, норовя погладить теленка. Его положили на солому, к голове буйволицы, и та, изможденная, умиленная, отражая столпившихся людей сиренево-темным, слезно-блестящим глазом, лизнула теленка.
Председатель проводил их к машине. Положил на сиденье подарок – несколько зеленых кокосов.
Они пообедали в маленькой придорожной харчевне под открытым небом. Сидели за изрезанными щербатыми столами, пропитанными жиром и фруктовым соком. Наматывали на палочки нежные ворохи китайской лапши, отпивали из горячих чашек острый, переперченный красноватый отвар, похрустывая колечками лука. Солдаты штыками раскупорили подаренные кокосы. Сок был сладок, охлаждал обожженный лапшой язык. Белая неспелая мякоть напоминала вкусом русский лесной орех. Молодые солдаты, утолив голод, разрезвились, хохотали, подталкивали друг друга локтями, кидали обломки скорлупы в пальму.
Снова катили по дороге, напоминающей нескончаемую трещину. Белосельцев всматривался, не мелькнет ли где-нибудь поблизости железнодорожное полотно. У обочин глазели на их автомобиль дети, маленькие, голопузые, любопытные. Много детей, недавно народившихся. Семьи, поредевшие во время недавних побоищ, торопливо множились, плодились, отгораживались от перенесенных несчастий новой, не ведавшей этих несчастий жизнью. И не было видно стариков, не вынесших тягот: долгих маршей, каторжных трудов, болезней. Их, стариков, чьим присутствием дорожит и гордится любой народ, создаст теперь только время, состарив живущее поколение, накопив в нем заветы и заповеди, вернув нации мудрость.
Неожиданно рядом с шоссе возникла железнодорожная насыпь. Отделенная узкой зеленой ложбиной, желтела песком. Белосельцев жадно вглядывался, желая увидеть шпалы и рельсы, сетуя на ее недоступность, выискивая повод, который позволил бы сделать привал.
Машина вдруг встала. Шофер, огорченный, выскочил, полез под капот. Все остальные окружили его.
– Что стряслось? – Белосельцев смотрел, как шофер, обжигаясь о раскаленные элементы двигателя, просовывает вглубь руки.
– Говорит, что аккумулятор пустой, – сказал Сом Кыт, – надо толкать.
Водитель что-то сказал солдатам, уселся за руль. Солдаты налегли на пыльный торец, тяжело тронули упиравшуюся «Тойоту». Сом Кыт, выставив вперед сухие руки, пришел им на помощь. Белосельцев, выбрав рядом с ладонями Сом Кыта пустое, бархатное от пыли место, пристроился, надавил. Вчетвером они толкали машину. Белосельцев видел свои белые руки рядом со смуглыми Сом Кыта, мельком взглядывал в его близкое напряженное лицо, переводил взгляд на насыпь.
Машина не заводилась, и они, выбившись из сил, перестали толкать. Шофер снова возился под капотом.
– Теперь что? – спросил Белосельцев Сом Кыта.
– Говорит, что-то с подачей топлива. Может, вышел из строя бензонасос.
И первая мысль – удача, нежданная остановка, и он ею воспользуется, подойдет к железной дороге. И вторая мысль – ловушка, Сом Кыт специально остановил здесь машину, искушает его, и, если он двинется к насыпи, его намерения будут разгаданы. И третья мысль – путь к насыпи заминирован, под ярким зеленым дерном вживлен фугас, где-то рядом в кустах притаился вьетнамец, стоит ему, Белосельцеву, ступить на траву, раздастся взрыв, и его обезображенный, с переломанными конечностями труп понесут в машину. И четвертая мысль, отрицающая две последние, – он должен осмотреть колею на этом участке дороги, должен рискнуть и решиться.
Шофер рылся в двигателе, звякал ключами. Солдаты ему помогали. Сом Кыт отвернулся, рассеянно смотрел в сторону. Белосельцев, чувствуя, как не пускают его дурные предчувствия и страхи, как противятся его ноги, не желающие ступать на зеленую траву у обочины, как напряглись глаза в поиске измятых стеблей и листьев, потревоженных минером, – Белосельцев, тоскуя и мучаясь, сделал шаг за обочину. Медленно и лениво, как бы нехотя, как бы не зная, куда направит стопы, быть может, побродит у дороги и тут же вернется на трассу, Белосельцев двинулся в травы, чувствуя сквозь подошвы сырую мякоть земли, опасаясь, что нога его наступит на твердый, утопленный в грунт предмет и он еще успеет ужаснуться, прежде чем превратится в столб огненного дымы и пара, в которых улетучится его растерзанная жизнь.
Ему показалось, что маленький голубой цветочек на его пути был слегка примят, и он обогнул его, суеверно поблагодарил крохотное голубое соцветие за сигнал. В траве возвышалась черная кучка земли: то ли след землеройки, то ли небрежность установившего фугас динамитчика. Он обошел ее и опять, как язычник, поблагодарил невидимого подземного зверька, пославшего ему сигнал тревоги.
