– Я благодарю председателя за подробный рассказ, – сказал Белосельцев. – Если он не возражает, мы можем осмотреть село.
Они шли по деревне, вдоль домов, поставленных на высокие сваи, напоминавших скворечники, в которых обитали тихие птицы. Им встречались крестьяне, торопливо уступали дорогу, и на лицах было выражение робости и смирения. Жизнь, которая населяла деревню, казалась неполной, была лишена полноценных проявлений, словно это был госпиталь, в котором медленно выздоравливали пациенты и царил режим, ограничивающий обитателей от резких, опасных для здоровья изъявлений.
Они шли мимо взорванной пагоды, древнего длинного храма, превращенного в глыбы развалин с остатками каменных игольчатых башенок, осыпающихся, размытых дождями фресок. Белосельцев видел маленьких будд с отбитыми руками, отколотыми носами, сидящих в терпеливых, смиренных позах, напоминая больных на приеме в травматологическом пункте. Перешагивал каменные, красно-золотые обломки, с которых смотрели фрагменты лиц – то длинный карий глаз, не утративший всевидящей силы, то розовый, в мягкой улыбке рот. Остатки стен с выпуклыми драконьими и львиными мордами были иссечены автоматами, продырявлены залпами пушек. Должно быть, храм с его толстой кладкой и амбразурами служил опорной позицией. Во время боя был атакован, а затем, после взятия, разрушен зарядами тола. В его расколотой, открытой небу скорлупе наспех, из разломанных плит, соорудили алтарь. Маленький Будда, склеенный, с белыми швами на улыбающемся лице, словно перенес пластическую операцию, сидел среди курящихся палочек. Перед алтарем вместо жертвенных чаш стояли две латунные артиллерийские гильзы с букетиками вялых цветов. Вид этих гильз с заводской маркировкой, принесших погибель храму и поставленных на алтарь, больно поразил Белосельцева. Религия, которую здесь исповедовали, не знала понятия зла, не взывала к отмщению, отвечала на избиения и катастрофы тихим смирением.
– Он говорит, они ворвались сюда и перебили монахов, – переводил Сом Кыт, следуя за председателем, который осторожно обходил опрокинутую в траву лазурь и позолоту. – Раньше здесь жили сорок бонз. Теперь у них только один. Они встретили его случайно на дороге, пригласили к себе и кормят его.
Они приблизились к деревянному, на столбах, навесу, где в ряд стояли самодельные ткацкие станы. Женщины, похожие друг на друга своими позами, монотонными движениями рук, остановившимися, словно невидящими глазами, ткали полосатые полотнища, медленно льющиеся на землю сквозь деревянные части станков.
– Это вдовы, – тихо пояснял председатель. – Они не могут заработать на хлеб тяжелым трудом в поле. Ткани отвозят на рынок в Баттамбанг, и их дети не голодают.
Тихо падали на серый земляной пол красные, черные, желтые полосы. Женщины казались околдованными, словно выпили дурманный отвар. Работали вслепую, во сне. Молодые и женственные, вплетали в разноцветные ткани свои вдовьи сны, тоску, одиночество. И тот, кто наденет одежды, сшитые из этих материй, вдруг испытает острый, больной ожог.
Его провели в просторное, крытое пальмовыми листьями помещение, где стояли железные, похожие на клетки кровати с тонкими, не скрывавшими сеток циновками. Множество детей, больших и малых, сидело на этих кроватях. Они держали на коленях миски, быстрыми щепотками хватали и ели рис. При появлении посторонних разом встали, воззрились чернильными вопрошающими глазами, словно ожидая, что их обидят, причинят им боль.
Все, кого он видел в поселке, производили впечатление людей, перенесших операцию, во время которой были ампутированы не руки и ноги, вырезаны не кости и мышцы, а какой-то невидимый, связанный с жизненной силой орган, и они, лишенные витальных сил, двигались осторожно, на ощупь, чтобы не упасть от бессилия.
Они шли мимо хижин, стараясь держаться в прохладе кокосовых пальм. Дома, сколоченные наспех из старых, кое-где обгорелых досок, были подняты на высокие сваи. Под ними, в тени, полуголые мужчины чинили деревянные бороны, сохи, смазывали дегтем двуколки. Белосельцеву казалось, здесь, в лачугах, среди дыма первобытных очагов, живет больное, израненное племя. Колеблется на пограничной, предельной черте, стремясь на ней удержаться, не растаять, одолеть свою немощь, ожить и воскреснуть. Это сражение за жизнь отражалось на сосредоточенном лице председателя, во взглядах двух потных мускулистых мужчин, перетаскивающих изогнутую соху.
Он, Белосельцев, выполняя разведзадание, оказался в зоне бедствия. Действовал среди людских несчастий и горя. Он не мог помочь людям, не мог вместе с ними выйти в поле за упряжкой волов. Не мог накормить детей, прижать к груди черноволосую детскую голову, рассказать им детскую сказку про кота Самсона, которую слышал от матери, восхищаясь и замирая от радости. Он добывал информацию о железной дороге, обманывал их, называя себя журналистом, пользовался их простодушием и доверием, чтобы выведать сведения о ремонте мостов. Но, действуя как разведчик, сберегая свои силы и волю для мучительной, невидимой миру работы, он старался помочь этим людям своим молитвенным страстным состраданием, желанием блага, помышлениями о добре, которое призывал в эти околдованные строения. Пытался своей молитвой разбудить это сонное царство, вернуть в него энергию жизни. И вдруг показалось, что это ему удается.
Горласто прокричал во дворе петух. Выкатила из проулка, застучала тяжелыми ободами двуколка. Возница дружелюбно им поклонился. Волы, качая складчатыми отвислыми шеями, окатили их жарким запахом пота. За домами, где начинались поля, в стекленеющем воздухе люди копали водоемы – накопители дождевой воды. В пруду, в темной, маслянистой, как нефть, воде, спасались от зноя буйволы, выставив фиолетовые плоские спины, громадные полумесяцы запрокинутых искривленных рогов.
Они приблизились к облезлому двухэтажному дому, над которым в зелени пальм струился, щелкая на ветру, красный двухвостый змей, праздничное предновогоднее украшение из шумного блестящего шелка.
– Здесь хранятся семена для посева. – Сом Кыт, переводя слова председателя, казалось, тоже ожил. Его лицо перестало походить на бронзовую маску, в нем появилось биение жизни. – Это, – он указал на дыру в кровле, – след от американской бомбы, когда они бомбили Камбоджу. Бомба не взорвалась, а только пробила крышу.
В помещении, на чистом, подметенном полу, стояли весы. Два крестьянина, взяв за углы дерюгу, бережно опускали на весы тюк риса. Весовщица двигала гирьками, старалась поймать драгоценное, ускользающее равновесие. Учетчик писал в тетрадь. Горстка риса, несколько зернышек, просыпалась на пол. Учетчик быстро, цепко, словно птица клювом, сощипал с пола зерна, кинул их обратно в тюк.
Белосельцев чувствовал сквозь мешковину дышащую белизну риса. Ему казалось, на этих драгоценных зернах, пронесенных сквозь бомбежки «летающих крепостей», пожары деревень, избиения землепашцев, на этих зернах тончайшим резцом записаны все обиды и беды, нанесенные народу. Но тем же резцом, той же искусной рукой начертан на зернах тайный рецепт исцеления. Брошенные в землю, они оплетут своими корнями могилы, уловят в легкие подземные сети все осколки и упавшие пули. Превратят былую боль и беду в хлеб насущный, в грядущие обильные урожаи.
