Он сел утомленный, выполнив свой долг, довольный собой. Уверенный, что и им довольны, если не здесь, в этом обшарпанном зале, переполненном простонародьем, с беспомощными и нелепыми лозунгами, бумажными иконками и открытками, то в других кабинетах, обитых ореховым деревом, в золоченых гостиных с ампирными часами на мраморном камине.
А у Хлопьянова смятение и паника. Услышанное было о нем. Неведомый анонимный «источник» намекал на тайну, в которую он был посвящен. Сообщал о вилле, на которой он побывал. О разгроме парламента, к которому он был причастен. Был свидетель репетиции штурма. Был послан к Хасбулатову и Руцкому рассказать о близкой беде. Значит, ненапрасно он явился к Клокотову. Сейчас на суде он встанет и сделает заявление. Подтвердит сообщение «источника», расскажет о вилле в Царицыно. Об израильском снайпере Марке. О «бэтээрах», стреляющих по макету. Сейчас он встанет и скажет.
Он был готов подняться. Уже напрягались его мышцы, как вдруг он почувствовал неслышный толчок в самое сердце. Чья-то воля, чей-то беззвучный приказ, чей-то запрещающий взгляд не дал ему встать. Чей-то бессловесный оклик оставил его сидеть. Он осматривал зал, пытаясь понять, откуда раздался оклик, откуда пронзил его взгляд. Не видел. Кругом были измученные, исстрадавшиеся лица, плакатики, транспаранты, и какая-то женщина в черном, похожая на вдову, тянула в сухих руках маленький образок Богородицы.
Следом выступил профессор Кириевский, взвинченный, утонченный, с острыми локтями и гибкой талией. Он напоминал фехтовальщика, орудующего тонким гибким клинком. Он нанес удар адвокату Дрезднику, заметив, что последний отстаивает интересы богатых и власть имущих. Земные законы должны отражать законы Божий, которые встают на защиту униженных и оскорбленных. Именно в таком положении оказался сегодня русский народ. Газета, интересы которой он имеет честь защищать, является голосом этого оскорбленного униженного народа, и, стало быть, голосом Божьим.
На эти слова зал восторженно загудел, вызвал неудовольствие черноглазого судьи, который еще больше стал походить на затравленного зверька, показывающего колкие блестящие зубки.
Кириевский, продолжая, заявил, что власть с помощью своего министерства, усилиями подчиненных ей газет ведет информационную войну с народом, подавляя волю к сопротивлению, дезинформируя, насаждая ложные идеалы и ценности, убивая в народе родники творчества. Затеянный Министерством процесс – есть звено в этой информационной войне, ставящей целью подавить и уничтожить один из немногих органов национального самосознания.
На эти слова адвокат Дрездник передернул плечами, словно ему стало холодно. Всем своим видом он обнаруживал недоумение, презрение, превосходство, а также великое терпение, побуждавшее его спокойно выслушивать все эти умопомрачительные заявления.
– Бес на сковородке! – тихо и определенно сказала соседка Хлопьянова, каждый раз убеждая его, и сама убеждаясь, в неземной, инфернальной природе адвоката.
– К числу средств подавления, – продолжал Кириевский, – относятся не только юридический террор, непрерывные судебные иски, штрафы, изматывающие газету, – все то, о чем предупреждают небезызвестные «Записки сионских мудрецов», но и прямые угрозы в письмах, телефонных звонках, в статьях враждебных газет. В ответ на правдивые разоблачения власть угрожает расправой. В частности, сегодня, в день судебного заседания, у окон редакции дежурит машина «наружного наблюдения», по всей вероятности прослушивающая разговоры в кабинете редактора. А утром раздался телефонный звонок, предупреждавший о физической расправе. Это и есть формы дестабилизации общественной жизни, о которых так взволнованно говорил уважаемый коллега Дрездник!
Кириевский отвесил легкий поклон в сторону адвоката, и в этом вежливом поклоне было столько отвращения и сарказма, что зал это почувствовал и тихо, боясь разгневать судью, заулюлюкал.
Киреевский закончил выступление, обращаясь к судье и заседателям, призывая их отказаться от участия в затеянном властью гонении, исходить не из интересов властного ведомства, а из буквы и духа закона и интересов народа, который только в честном суде может найти для себя защиту.
Заседательницы не мигая смотрели одинаковыми коровьими глазами, а судья затравленно и сердито царапал пальцами по столу. Было видно, что он – зверек, и этот зверек попал в золотой капканчик, под столом нога зверька защемилась ловушкой, и от этой ловушки тянется золотая цепочка.
Хлопьянов слушал, переживал и одновременно выискивал в зале скрытого наблюдателя, чей взгляд подавал ему сигналы молчать.
Поднялся Клокотов, – плечо вперед, кулаки сжаты, взгляд исподлобья. Стойка боксера, готового бить, сокрушать, получать и сносить удары, падать спиной на канаты с окровавленным разбитым лицом. И снова, не силой, не энергией мышц и костей, а последней волей и страстью отрывать от канатов расплющенное разбитое тело, кидаться навстречу врагу.
– Процесс, который нам навязали, мы превращаем в политический процесс и утверждаем, – здесь хотят покарать не газету, не оппозицию, а народ, доведенный до отчаяния, лишенный Родины и стремящийся воспользоваться своим последним правом, – правом на восстание! Мы отвечаем на вызов властей, затеявших суд над газетой, и в ответ судим саму эту власть и ее представителей, чьи имена в российской истории покрыты несмываемым вечным позором!
Зал единым вздохом и стоном откликнулся на слова своего любимца. Среди икон и плакатов возник портрет Клокотова, поднялись сжатые кулаки, и кто-то сипло, простуженно произнес:
– Живодеры!
Судья завозил под столом пойманной лапкой, и было слышно, как зазвенела золотая цепочка капкана. Заседателыпи заморгали враз своими диснеевскими коровьими глазами. Адвокат Дрездник обиженно выставил свою влажную розовую губу, словно говоря: «Ну вот видите, я же предупреждал! Экстремисты, коммуно-фашисты!» Зорче заблестели глазки телекамер, Несколько вспышек одновременно озарили обшарпанный, заплеванный зал.
– Я обвиняю Горбачева и Ельцина, нарушивших все законы и заповеди, все нормы, выстраданные человечеством и заложенные в культуре и праве! Обвиняю их в преступлениях против рода людского! – продолжал Клокотов. – Их настигнет кара еще при жизни, и мы приведем на суд свидетелей их преступлений, укажем на жертвы их злодеяний!
Он объяснял, в чем пафос статьи «Ты готов постоять за Россию», призывающей всех русских, – отроков и тех, кто ложится на смертный одр, исполненных здоровья и сил и тех, в ком теплится жизнь, – призывающей совершить предельный поступок и подвиг и спасти ненаглядную Родину, попавшую в плен к палачам. Он умолк, задохнулся от любви, от непосильной муки. По лицу старика в поношенной железнодорожной форме, по его пыльным морщинам и складкам побежали слезы.
Хлопьянов понимал старика. Угрюмым страдающим чувством, требующим немедленного возмездия, здесь, в обшарпанном зальце с прикормленным пугливым судьей, с размалеванными целлулоидными заседательницами, он возводил палаты другого суда – праведного трибунала народа. Огромный, как римский Колизей, с бесчисленными рядами. В центре на подиуме сидят неподкупные судьи с лицами крестьян и рабочих. Стража с синим пламенем штыков вводит подсудимых. Горбачев с глазированным черепом, с лиловым трупным пятном, вертлявый, быстроглазый, в суетливых движениях, с непрерывным шевелением говорящих, обманывающих губ. Ельцин, тяжелый, тупой, как набрякшая сырая колода, неповоротливый, словно в гипсе, с отечным, будто искусанным пчелами лицом, с заплывшими глазками, в которых непреходящая ненависть, недоверие, кабанья настороженность и злоба. Оба, виновники неисчислимых страданий, стоят под синей сталью штыков. На суд непрерывной чередой явились мученики их жестоких правлений. Убиенные и истерзанные. Преданные и оболганные. Движутся мимо них, и каждый кидает в них горсть горячего пепла.
