Белосельцев смотрел на эти сонмища духов, покинувших заоблачные пределы, куда они улетели из проклятых застенков, зловонных подвалов, черных оврагов, горючих степных бурьянов, где истлевают безвестные сирые кости. Теперь, полупрозрачные, в трепете стрекозиных крыльев, они вились над памятником, торопясь ему отомстить.
Среди метущихся воздушных существ Белосельцев различил Великую Княгиню, сброшенную в шахту Алапаевска, в белом подвенечном платье. Террористку Каплан с изможденным лицом, в кожаной куртке, с браунингом. Поэта Николая Гумилева в овечьей безрукавке, в фуражке гвардейского офицера. Савинкова, загримированного под мещанина, в поддевке, с наклеенной рыжей борой. И среди крылатой толпы – прозрачный, похожий на светлячка, качая в руках маленькую золотую лампадку, витал царевич Алексей, и в его груди чернела страшная рана.
– Граждане свободной России!.. – простуженно, с жестяным кашлем, скрежетал мегафон. – Демократические власти Москвы приняли решение демонтировать памятник преступному палачу!.. Вызвана техника, подъемные краны!.. Не расходитесь!.. Станем свидетелями исторического свершения!..
Белосельцев обогнул хлюпающую, наполненную варом площадь. Приблизился к зданию КГБ, к гранитному порталу. Предъявил документ постовому и оказался в глубине огромного, озаренного лампами дома. Шел по коридорам, подвигаясь к приемной Чекиста, уверенный, что на этот раз застанет его на месте.
Дом, обычно холодный, стерильно-чистый, металлической точностью напоминающий мерно работающую машину, теперь казался ошпаренным, сломанным. Будто в отлаженный механизм сунули лом – повсюду искрило, перегорали обмотки, слышался нарастающий скрежет крушения.
Двери кабинетов, обычно плотно затворенные, теперь были приоткрыты, а иные распахнуты. Белосельцев чувствовал, как оттуда веет чем-то удушающим, обморочным, словно из перегретой бани. Мокрым паром, ядовитым потом, кислым соком размокших веников. Заглядывал в кабинеты, как в сейфы, у которых взломали замки.
В одном из них, окнами на площадь, где дрожали стекла и бурлил устрашающий рокот, – хозяин кабинета, без пиджака, в подтяжках, с расстегнутым воротом несвежей рубахи, жег в большой каменной пепельнице документы. Кабинет был полон дыма. Горел комок бумаги. На полу шевелился горячий пепел. Человек держал на весу горящий лист, обжигался, ронял капли огня.
В другом кабинете пили водку. Звенели стаканы. Пьяно блестели безумные глаза. Воспаленно краснели лица. Ходили вверх и вниз небритые кадыки. За окном шла казнь памятника. Бронзовый великан подвергался надругательствам. Обитатели кабинета стискивали граненые стаканы. Не чокаясь опрокидывали их в жадные рты. На воспаленных лицах дрожали белые желваки.
В третьем кабинете Белосельцев застал сцену борьбы. Один схватил из угла снайперскую винтовку, проткнул стволом прозвеневшее стекло, пытался припасть к оптическому прицелу. Другой отнимал винтовку, мешал сделать выстрел. Оба матерились, хрипели, а снаружи, сквозь разбитое стекло, ревела площадь, на которой умертвляли ненавистный памятник.
В четвертом кабинете, где хранилась агентурная картотека и под шифрами значились глубоко законспирированные нелегалы, Белосельцев увидел Тэда Глейзера из «Ренд корпорейшн». Он просматривал картотеку, приближая свои увеличенные очками глаза к секретной документации. Рядом, в почтительной позе подчиненного, стоял генерал, ведавший нелегальными списками.
В пятом кабинете удобно разместился известный демократ, православный священник, о котором ходили слухи, будто он платный агент КГБ. Теперь этот священник, в черном подряснике, в скуфейке, с серебряным католическим крестом, тщательно просматривал досье агентов, видимо, искал свое собственное. Раскрывал секретные папки, читал доносы, сводки. Что-то выхватил из папки и быстро спрятал в складках подрясника, и глаза его торжествующе сверкнули.
В шестом кабинете на диване, запрокинув голову, откинулся полковник. Изо рта текла кровь. Глаза были страшно выпучены от разорвавшейся пули. В кулаке был зажат пистолет, и под люстрой, едва заметное, плавало серое облачко дыма.
Белосельцев шагал по зданию Комитета государственной безопасности, и здание напоминало мозг, ужаленный змеей, которая проползла внутрь черепа и удобно свернулась чешуйчатым толстым кольцом.
Он вошел в просторную приемную Чекиста, где обычно дежурили помощники и порученцы, стояли столы со множеством телефонов. Но вместо ожидаемых лиц, стерегущих вход в кабинет, увидел Ловейко. Приветливый, спокойный, поднялся из-за стола навстречу Белосельцеву, пожимая руку:
– Как вы долго шли, Виктор Андреевич. Я тоже совершил прогулку по зданию нашей дорогой конторы, и теперь лучше понимаю, как проходили последние часы имперской канцелярии. – Он был спокоен, чуть насмешлив, с ясным взглядом голубоватых льдистых глаз, в которые был вморожен кристаллик холодного солнца. И Белосельцев вдруг узнал этот мерцающий кристаллический свет, который все эти дни преследовал его в толпе, в коридорах Белого дома, в столпотворениях площадей, во время тайных встреч и любовных свиданий. Даже в сумрачной вечерней избе, где на спинке деревенской кровати были нарисованы львы. Даже в утреннем моросящем дожде, когда из травы под ореховым кустом появлялась маслянистая шляпка гриба. Ловейко, невидимый соглядатай, шествовал за ним по пятам, наблюдая из пролетавших лимузинов, из телефонных будок, из летучих капель дождя.
– Вы следили за мной? – спросил Белосельцев, отпуская руку Ловейко.
– Я отвечал за вашу безопасность. Слишком ответственное задание вы выполняли. Было много желающих вам помешать. Не стану подробно рассказывать, но два раза мне пришлось стрелять. Один раз я заслонил вас от пули, успев подставить под выстрел машину. И еще раз агент противника был уничтожен, когда бросился к вам с ножом, но был скинут в реку. – Ловейко мягко улыбался, и Белосельцев припоминал, что, кажется, слышал в лесу, во время грибной потехи, слабый пистолетный хлопок. Однажды отшатнулся на тротуаре, когда рядом, с жутким скрипом тормозов, остановился микроавтобус. Заметил на набережной бегущего к нему человека, на которого набросились двое молодых лоботрясов, и он поспешил удалиться с места потасовки. – Вы слишком дорогой агент, Виктор Андреевич, чтобы мы могли оставить вас без прикрытия.
– Шеф у себя? – Белосельцев не верил Ловейко. Чувствовал веющие от него ветерки опасности. Легчайшие запахи склепа. – Мне нужно сделать доклад. Я звонил, но не мог дозвониться. Поэтому пришел без звонка.
– Он вас ждет. Знал, что вы непременно придете. Вышел на несколько минут, но просил вас подождать в кабинете, – Ловейко раскрыл перед Белосельцевым высокую дубовую дверь, любезно пропуская в глубину просторного, освещенного люстрой кабинета, где все говорило о том, что хозяин только что здесь находился. – Располагайтесь, Виктор Андреевич, шеф скоро вернется, – бесшумно, с милой улыбкой, затворил дверь, оставив Белосельцева среди огромных апартаментов.
Все было знакомо. Дубовые панели, смуглые от старинных табаков. Тяжелые диваны, продавленные грузом тяжелых лет. Огромный стол, истертый донесениями трех поколений разведки. Высокая люстра с желтизной усталого стекла. Просторное окно, занавешенное недвижной тканью, напоминавшей стальную плиту. Белосельцев, ожидая Чекиста, медленно пересек кабинет, ступая по клавишам паркета, издававшим чуть слышные скрипы старого клавесина. Отдернул штору. Площадь ударила в дребезжащее стекло ревом толпы, моторами, мегафонным стенанием, вспышками света. Голова памятника была близко от окна – бронзовый затылок, ворот шинели. Дальше – размытые огни Москвы, рубины Кремлевских звезд, окруженных розовым паром, словно они медленно испарялись в синий московский мрак.
