Утром его разбудили команды, крики, топотание ног. У казармы выстраивались шеренги, толпились люди, сбегались со всех сторон, занимая место в строю. Звучали барабаны и рыкающие, рыдающие жестяные трубы. Толпа колыхнулась, отломилась от стен казармы, неровным строем стала приближаться, колыхая автоматами, длинными, похожими на цепы палками, разношерстая, полувоенная, в камуфляже и пестрых рубахах. Белосельцев затравленно смотрел на толпу, чувствуя, что она накатывается сюда, на край пустыря, где располагалась тюрьма, и ее рыкание, стук, летящая к солнцу пыль направлены на него, несут ему беду и страдание.
Остановились, выравнивались, образуя полукруг. Топотали под окрики командиров, укладывая на плечи палки и автоматы. Пыль из-под их ног летела сквозь клетку, и казалось, они ногами гасят дымящую землю.
На пороге казармы возник красный берет сержанта. Командир мятежников приближался, сопровождаемый свитой, и, когда он приблизился, ряды повстанцев огласились криками радости, в воздух взметнулись автоматы и палки. Земля под ногами задымила сильней, и Белосельцев чувствовал губами пролетающую сквозь колья пыль.
Сержант Ламета подошел к клетке, в которой понуро, как маленькая, похудевшая от недугов свинка, прятался Грей. Что-то насмешливо говорил, указывал длинным пальцем, выворачивал кувшинообразные губы. Сопровождавшая его охрана смеялась, тоже показывала на Грея пальцами, плевала сквозь колья.
Сержант подошел к Белосельцеву. Было желание отступить в дальний угол, уклониться от воспаленных глаз, кислого запаха, маслянистой, дырчатой кожи. Но он остался стоять, выдерживая долгий ленивый взгляд сержанта. Широкие неповоротливые губы зашевелились, из них пролились густые, тягучие, как клей, слова:
– Сегодня мы убьем того, кто убивал наших людей. – Он кивнул в сторону клетки, где сидел черный пленный. – А завтра убьем тебя, который помогал ему убивать… Смотри, как завтра мы будем тебя убивать… Не ешь и не пей на ночь, тогда проживешь дольше…
Он отошел, направился к чернокожему пленному, который при его появлении поднялся, подался вперед, словно его магнитом подтянуло к решетке. Сержант что-то сказал ему, тихое, неразличимое, и отошел. Пленный остался стоять с вытянутой шеей, наклонившись к решетке, словно окаменел от услышанных слов.
Красный хохол сержанта двигался вдоль рядов, которые волновались, голосили, изрыгали жестяные рокоты и барабанные стуки.
От этих звуков у Белосельцева ныло сердце. Что-то готовилось, близилось, обрекало его. Творилось ему в назидание, преподавало какой-то страшный урок, быть может, последний в жизни. И этот урок был не от Бога, а от населявших Землю помраченных людей, творивших жизнь по собственному образу и подобию, украшавших эту жизнь зрелищами мучений и казней.
Двое, вооруженные палками, вышли из рядов, приблизились вплотную к клеткам, очертили на земле круг. Встали, держась обеими руками за палки, словно готовились играть в лапту. Двое других бегом направились к клетке, где сидел пленный солдат. Отворили дверь, выволокли его наружу. И тот, заплетаясь ногами, полуголый, худой, бежал вместе с ними, послушный, торопливый, безропотно исполняя их волю, хотя эта воля влекла его в смерть.
Вбежали в круг. Погонщики с палками что-то показывали пленному, тыкали в землю, с силой пригибали его. Пленный застыл, согнув костистый позвоночник, выставив черные худые лопатки, упираясь в землю длинным выгнутым пальцем.
Сержант обратился к строю с неразборчивой громкой речью. Выкликал, воздевал руки вверх, кидал их в сторону пленного, яростно крутил красным беретом. Сподвижники ревели в ответ, выбрасывали вверх кулаки, автоматы, палки. Сержант шагнул к земляному кругу. Шлепнул в ладони. Погонщик с палкой влепил в ягодицы пленного громкий удар, и тот от удара кинулся вперед, перебирая худыми ногами, по кругу, вытянув руку к центру, воткнув в землю палец, словно был привязан к невидимому, вбитому в центр костылю. Бежал, подымая пыль. Белосельцев видел его пятнистые штаны, ягодицы, худые ребра, блестящее, ставшее мокрым лицо, на котором был открыт рот с красневшим языком и ярко сверкали белки. Иногда он не мог удержать палец, отрывал его от земли, выносился за пределы круга. Тогда погонщики палками возвращали его обратно, и он, как живой циркуль, бежал по окружности, вонзив в центр заостренный палец.
Белосельцев следил за истязанием, желая, чтобы пленный разогнулся, кинулся прочь, работая локтями, высоко, как бегун, подымая колени, уносясь от мучителей, уклоняясь от автоматных очередей. Но тот был заколдован, помещен внутрь смертельного круга, бежал, как обезумевший таракан. Ребра ходили ходуном, глаза выпучивались, красный язык вывалился. Он начинал запинаться, падал, вскакивал, ошалело искал центр, куда нужно было воткнуть палец. Охранники понукали его ударами, били громко и зло. Сержант в красном берете жадно следил. Нетерпеливо, как болельщик, взмахивал кулаками. Толпа смяла шеренги, надвинулась, обступила место казни. Грохотали барабаны, ревели жестяные раструбы.
«И меня так завтра… Моя доля…» – ужасался Белосельцев, умоляя Бога, чтобы тот превратил это зрелище в сон, после которого можно очнуться, оказаться в родных краях, в студеных просторах, у пенного холодного моря, на Соловках, где коричневые глыбы башен, белые суровые храмы, и он дает обет Богу до скончания дней оставаться в северной суровой обители, в смирении, в вечном молчании, в покаянии за грехи и проступки; выходить на высокие стены, глядеть, как во льдах полыхает радуга северного сияния.
Пленный упал, прижал к подбородку колени. Было видно, как изо рта его течет розовая жижа, как запаленно дрожит живот. Погонщики что есть мочи колотили палками. Тот поднялся, поскальзываясь, мокрый, блестящий, качаясь, как в дурмане, не с первого раза нашел центр круга, уперся пальцем. Побежал, подгоняемый дубинами. Не завершив круг, рухнул. Мелко задергался, затряс конечностями. Из него бурно лилась черная жидкость, словно внутри случился разрыв всех органов, лопнуло сердце, треснула печень, пузырящиеся легкие захлебнулись кровью. Погонщики еще били его, но он не двигался, и они, помахивая палками, раздраженные завершением казни, отошли.
Постепенно толпа расходилась. Смолкали барабаны и трубы. Исчез красный гребень сержанта. Над пустырем висела белесая солнечная пыль. Мертвец лежал в центре круга, и над ним начинал дрожать и струиться воздух. Это испарялась его жизнь, выбитая из худосочного тела ударами палок.
Белосельцев не мог оторваться. О чем-то молил, но по-прежнему не был услышан.
Ночью он проснулся, словно кто-то его позвал. Пробуждался, а в ушах звучало тихое, кем-то произнесенное слово. Было темно, за стенами клетки стояла тишина, не ощущалось людского присутствия. Но небо дышало, волновалось, словно по нему кто-то плыл и оно качало на себе мерцающие отражения. Сыпались легкие бесшумные брызги, будто из огромной лейки орошали землю и она оживала. Искры становились гуще, летели под разными углами, из невидимого центра, лишь обозначенного слабым сиянием. Казалось, невидимый ангел стоит посреди неба, держит бенгальский огонь, осыпает землю бесшумными искрами. Искры падали в травы, в кроны деревьев, на пыльный пустырь, где лежал убитый, в глиняную плошку с водой, влетали в клеть, ударяли в грудь, в глаза, в губы. Их падение было неисчислимо, бесконечно. На небесах шел праздник, и эти светящиеся частички, переливаясь голубым и зеленым, были отблеском небесного празднества.
