Он вошел в свой номер и совлек с себя влажную, пропитанную растительными ядами одежду. Голый лег на постель. За окном в зеленом гаснущем небе пернатыми космами чернела пальма с мохнатыми мешками орехов. Ветер начинал теребить ее листья, и они издавали печальный костяной звук. Одинокая водяная звезда наливалась бриллиантовым блеском. За фанерной стеной слышались женские стоны, хрусты ветхой кровати. Его одиночество в африканском придорожном отеле, его неприкаянность и заброшенность в этом загадочном мире с печальной звездой, мохнатой пальмой, страстными всхлипами черной женщины за фанерной стеной порождали в нем странное ожидание. Он вслушивался, не возникнет ли среди щелканий пальмы, приглушенной музыки, женских стенаний звук отдаленных крыльев, на которых, как на сверкающих пропеллерах, слетит к нему ангел и заберет его из этого мира в другой, райский, который он когда-то покинул. Звук возник, вибрирующий металлический звук мотора, который приблизился к самым его дверям и замер. В дверь постучали. Он поспешно надел брюки. На пороге стоял Соломао.
– Разбудил?.. Завтра утром плывем по Лимпопо… Аэродром пока что не найден…
Соломао ушел, оставив на пороге ком красной грязи. Видно, и он побывал под ливнем, который недавно ошпарил саванну.
Военный катер, постукивая мотором, плыл вниз по Лимпопо, по шоколадной воде, среди низких, бледно-зеленых топей, заросших проток, далеких волнистых холмов. Река крутила воронки, подымала со дна буруны, скручивала и свивала маслянистые струи, несла сломанные ветки, обрывки цветущих водорослей. На корме сидели солдаты в пятнистой форме, поставив у ног автоматы, щурили на солнце глаза, наслаждались рекой, прохладным ветром, кидали окурки за борт. Кормовой пулемет на турели вел черным стволом вдоль берега с редкими тростниковыми хижинами, по горловинам мутных проток, в которых скользили редкие челноки рыбаков. Пулеметчик, молодой великан в канареечно-желтом картузе, привалился к турели, сонно поглядывая на бегущее отражение солнца, убаюканный стуком мотора, мягкими хлопками прохладного душистого ветра. Белосельцев прислонился спиной к железной крашеной рубке, смотрел, как Соломао подтягивает брезентовый ремень у «калашникова».
– Какие новости из Мапуту? – спросил Белосельцев, уже несколько дней оторванный от радио и газет.
– Президент выступил с большой речью на митинге. Сказал, что, если ЮАР развяжет против Мозамбика войну, ей придется иметь дело со всей Черной Африкой. И эту войну мы закончим в Претории.
Белосельцев был знаком с военной риторикой, предназначенной вдохновлять изнуренное население. Президент Южной Африки тоже грозил войной прифронтовым государствам, обещая вторжение в Луанду, Мапуту, Хараре.
– Какая обстановка на границе? – спросил он, глядя, как проплывает за бортом линялая зеленая плеть с желтой щепоткой цветов.
– Продолжается концентрация войск. Нарушают воздушную и морскую границы. Мы это связываем с обострением обстановки в провинциях Манике и Софала. Мятежники наступают. Наши потери растут, особенно в Пятой бригаде. Удар направлен по нефтепроводу «Умтали – Бейра», по порту, по железной дороге. Они хотят здесь, в Мозамбике, перерезать пути снабжения Зимбабве, лишить ее нефти. Пуск нефтепровода намечен через неделю, и к этому времени мы ожидаем всплеска диверсионной войны.
Сачок лежал на крашеной палубе, ветер шевелил прозрачную марлю с крапинками застывшего цветочного сока, частичками красной почвы, застрявшим крохотным семечком. Пулемет на турели обнюхивал вороненым рыльцем сырые берега и кустарники, пулеметчик в желтом картузе щурил глаза на скользящее отражение солнца. И странная мысль: «Я плыву по реке Лимпопо, о которой, несуществующе-сказочной, читала бабушка забавную книжку, и я смотрел, как зимнее московское солнце лежит на нашем старом буфете».
– Двести восемьдесят километров нефтепровода от порта Бейры до границы Зимбабве. Мосты, насосные станции. Сумеет ли Пятая бригада не допустить подрывов трубы?
– Нефтепроводы защищать очень трудно. Если мы здесь, на Лимпопо, разгромим аэродром подскока, это и будет защита нефтепровода в Бейре.
– Соломао, – спросил Белосельцев, провожая глазами пролетавшую бабочку. – Что нами движет? Что движет тобой, Соломао?
Тот повернул к нему вороненое, с фиолетовым отливом лицо, в едва заметной пыльце усталости. Навел воспаленные, в красных прожилках белки, слезящиеся от колючего ветра саванны. Хотел понять, что имеет в виду Белосельцев. Неторопливо ответил:
– Мною движет ненависть, Виктор. К тем, с кем я сражаюсь всю жизнь. Кто убил многих моих друзей и хочет убить меня. Кто хочет убить Мозамбик. Ты ведь знаешь, мальчишкой, юнцом я сражался в партизанском отряде. – Соломао гладил «калашников», словно это было домашнее, дремлющее животное, мурлычащее от ласковых прикосновений хозяина. – У меня был друг Эдуарду. Наши домишки стояли рядом, наши семьи дружили. Вместе росли, как братья, вместе пошли в отряд. Против нас португальцы кинули батальон. Грузовики, транспортеры, ищейки. Солдаты охотились за нашим отрядом, а мы уходили от погони. Рыли глубокие ямы, покрывали их ветками, и грузовики проваливались в них, как слоны. Нападали на португальцев с тыла, вели наблюдение. Командир отряда послал нас с Эдуарду в разведку. В соседнюю деревню понаехали грузовики, и надо было выведать, что они замышляют. Пошли в деревню, прикинулись нищими, побирушками. С португальцами был проводник, предатель, убежавший из отряда. Во все времена, во всех движениях будут предатели. Он нас заметил и выдал. Нас с Эдуарду затащили в кузов грузовика, откинули борта, привязали к доскам проволокой, бок о бок. Нас били шомполами, требуя, чтобы мы указали дорогу в отряд. Солдаты топтали нас башмаками. Когда мы теряли сознание, солдаты обливали нас водой и снова принимались топтать. Поняли, что ничего от нас не узнают. Сержант сказал, что одному из нас они подарят жизнь. «Вот монетка… Тебе, – он кивнул Эдуарду, – орел… Тебе, – повернулся ко мне, – решка. Кому выпадет счастье, тому и жить». Он кинул монетку, и я увидел, что она упала на решку. «Ты счастливчик, – сказал мне сержант. – Можешь пойти к своим и сказать, какие мы милосердные. Не торопись, побудь еще немножко с нами». Они сволокли нас на землю, протащили за деревню на выгон, на пустую поляну. Там росли два дерева. Они привязали нас к деревьям, лицом к лицу. Повесили Эдуарду на грудь взрывчатку, подожгли бикфордов шнур, отбежали. Я смотрел на круглую сухую поляну с коровьим пометом, на привязанного Эдуарду, на шипящий, с дымной головкой шнур. Эта головка пузырилась, искрила, подбиралась к Эдуарду. Он говорил мне своим расплющенным, изуродованным ртом: «Смотри на меня, Соломао!.. Запомни меня, Соломао!.. Отомсти за меня, Соломао!..» Я плакал, не хотел смотреть, отворачивал голову от бегущего по шнуру огонька, который был у его ног, взбирался наверх. «Смотри на меня, Соломао!.. Отомсти за меня, Соломао!..» Шнур догорал, крутился маленький последний отрезок. Эдуарду крикнул: «Да здравствует…» Раздался взрыв, меня опалило огнем. Там, где стоял Эдуарду, из дерева вырвало клок, дымился красный ком из костей и кожи. Кровь Эдуарду долетела до меня, брызнула на лицо. Теперь ты понял, что мною движет, Виктор. Сражаюсь за Мозамбик, за Эдуарду, за Африку. Все еще чувствую его кровь у себя на лице.
