– Вы собираетесь писать репортажи о войне в Мозамбике?
– Хочу побывать на фронте. Хочу побывать на пуске нефтепровода в Бейре. И хочу написать о том, как живут здесь беженцы из ЮАР, как существуют общины Африканского национального конгресса. Вы мне поможете?
– Конечно. Вы непременно у нас побываете!
Появился Чико и сразу направился к ним. Крепко, жарко пожал Белосельцеву руку.
– Я видел вас сегодня в Ресано-Гарсиа, – сказал он. – Извините, что не подошел. Со мной были наши люди, которых мы нелегально отправляли через границу. Это очень опасный, рискованный переход. Их могли проследить агенты врага. Но теперь, слава богу, опасность миновала. Я знаю, что они благополучно добрались до места.
Хотя он говорил о благополучном исходе операции, напряжение его не исчезало. И Белосельцев снова поймал себя на пугающей мысли, что Чико скоро умрет.
– Тебя подвезти домой? – спросил он Марию. – Я еду сейчас в типографию. Нужно срочно выпустить листовку.
– Еще немного побуду.
– Я подвезу ее, – сказал Белосельцев.
– Надо быть осторожным. Получена информация, что враг готовит атаку на наши центры в Мапуту. Группа командос перейдет границу и нанесет удар по нашим активистам.
– Будем осторожны, – успокоила его Мария, прикладывая свою розово-шоколадную ладонь к его синей рубахе. – Поезжай в типографию, Чико.
Тот кивнул и ушел, напряженный, вечно начеку, оставляя после себя поле тревоги.
Зарокотало, забренчало. Чилийка Марта поставила на стул ногу в темной туфельке, положила на колено гитару. Била в нее, созывая, скликая. Все подходили, окружали ее. Откидывая голову, открывая голую шею, она запела «Венсеремос». Взяла чуть выше, напрягаясь, готовая сорваться, умолкнуть. Но другой чилиец, смуглый, седой, встал с ней рядом, запел, словно обнимал ее слабый, трепещущий голос, и они вдвоем продолжали: «Мы победим!» Кубинец откликнулся на испанское родное звучание, шагнул к ним, словно встал под их знамя. Песня рокотала, расширялась, принимала в себя все новые голоса. Профессор Антониу одной рукой притянул к себе жену, другой сжал черную гибкую кисть африканца, пел, истово блестя глазами: «Мы победим!» Африканец вторил ему, не зная слов, выдыхая песню широкими жаркими губами. Белокурый немец гудел, рокотал бессловесно и лишь в припеве выкликал по-испански: «Мы победим!»
Белосельцев пел со всеми. Песня была заклинанием и порукой им всем, слетевшимся на африканский берег через океаны, смерти и войны, во имя одной заботы, одной роднящей судьбы, отнимавшей их силы и жизни, дарившей чувство родства и вселенского братства, возможных лишь в песенном хоре, или в бою, или в последнем перед смертью прозрении, – о бессмертии, о чистой жертвенности, готовности пасть за других.
Расходились, прощались с хозяевами. Обменивались поцелуями, пожатиями рук. Катили с Марией по ночному Мапуту, ослепляемые редкими встречными вспышками фар.
– Как вы жили это время? – Белосельцев смотрел, как за ее головой мелькают высокие, распушенные ветром пальмы, маленькие особняки, увитые розами, с желтыми светящимися окнами.
– Очень много работы. Много тревог. Много опасностей. Время быстро летит под какой-то уклон.
– Насколько реальна опасность, о которой сказал Чико?
– Иногда мне кажется, что скоро мы все погибнем. Рано или поздно мы все здесь погибнем.
– Такое бывает, Мария. Это усталость, нервы. Мне знакомы такие предчувствия.
– На вилле, где мы живем, есть газон и дорожка. Через эту дорожку от стены дома проходит муравьиная тропа. Муравьи по стене подымаются к окну, в дом. Я любила смотреть, как они тащат в сад по своей тропке всякие крошки, соринки. И вот недавно они все ушли. Пропали из дома, из сада. Подхватили свои яички, личинки и ушли. Я видела, как они уходили. Трава шевелилась, блестела. Это к несчастью. Они почувствовали, что над домом нависло несчастье, и ушли.
– Ну что вы, Мария! – пробовал шутить Белосельцев. – Просто они съели все ваши крошки. Или нашли дом по соседству, где крошки вкуснее. Знаю я этих муравьев! Ушли за лакомством, а вы бог знает что надумали!
– Если бы могла, я бы тоже ушла. Чувствую, как над домом нависло несчастье. Уйти хоть ненадолго, недалеко, забыть про войну, про политику. Я ведь женщина, и еще молодая!
– Вы прелестная женщина, Мария, – сказал Белосельцев и на секунду коснулся ладонью ее затылка, где пролегала теплая ложбинка.
На ветровое стекло упали тяжелые водяные капли. Превратились в мелкую пудру огней. Он смахнул их щетками, заметив, как гнутся от ветра пальмы. Дождь, который надувало с утра, приблизился с океана, встал над городом, роняя первые тяжелые капли.
– Я мечтала стать лингвистом. Все говорили, у меня дар к языкам. А я пишу листовки, готовлю воззвания… Если бы хоть ненадолго уехать в Европу, в Париж или в Лондон! Чтобы засыпать без страха, просыпаться без страха. Чтобы люди перед сном не клали под подушку оружие. Чтобы, садясь за рабочий стол, открывая ящик стола, не бояться, что грянет взрыв. Не осматривать каждый раз сиденья машины и багажник в поисках бомбы… Если здесь в магазине или на улице человек слишком пристально посмотрел на меня, это не значит, что я ему нравлюсь. Это может значить, что он следит за мной и мне нужно от него укрыться. Когда мне в офис приносят корреспонденцию, бандероль, я боюсь ее вскрыть, ибо это может быть взрывпакет. Месяц назад нашей сотруднице Кларе оторвало обе кисти, когда она вскрывала посылку, присланную в наше представительство… Здесь нет ни минуты покоя! Я чувствую себя под прицелом. Чувствую, кто-то целится в меня сквозь окно, когда я работаю. Целится, когда я сплю… Вы не представляете, что значит дружить с людьми, а потом они уезжают, и половина из них не возвращается, и ты видишь их на газетных фотографиях убитыми, в луже крови, или перед казнью, в зале суда. Вы не представляете, что значит любить человека, быть замужем и уже пять лет не видеть его. Знать, что его мучают, терзают, бьют и, может быть, в эту минуту, когда мы едем с вами, его душат петлей в камере или засовывают под язык электрическую клемму.
Она закрыла лицо руками, и дождь с океана швырнул в лобовое стекло грохочущую струю воды. Белосельцев гнал что есть силы, словно хотел выскользнуть из-под этой тяжелой темной воды, зашумевшей вдруг на асфальте, промчаться этот мучительный отрезок пути, где ей было больно.
– Дорогая Мария, вы устали, измучились. Вы молодая, прелестная. Вы еще будете счастливы. – Он старался ее утешить, поддержать ее колеблемый дух, и она благодарно прижала ладонь к его руке.
– Вы знаете, что мне часто снится? Дверь!
– Какая дверь?
– Меня собирались пустить на свидание к мужу. Привели в тюрьму. В этой тюрьме меня больше всего поразила дверь. Это был подземный коридор без дневного света с тусклыми зарешеченными лампами. Каменный, допотопный, средневековый, но с новенькими, установленными у потолка телекамерами. И повсюду были двери, бесконечный ряд одинаковых дверей, ведущих в камеры. Каждая была сделана из толстенных досок, как будто из борта старинного корабля. Я подумала, наверное, на таких кораблях к нам когда-то приплыли голландцы, приплыл Ван Риебек, а потом из этих галеонов сделали тюремные двери для африканцев. Доски были окованы толстым железом, покрыты зеленой масляной краской, как броневики. На них были навешены тяжелые засовы и скобы старинной кузнечной работы, с колесами и рычагами. Потом поновее, заводской выделки, с английскими замками. И совсем новые, хромированные замки с автоматикой и сигнализацией. Каждую эпоху белые навешивали на эту дверь, за которой томились африканцы, все новые и новые замки, не убирая старых. Все замки работали, все смазывались, все не пускали. Дверь напоминала какую-то жуткую машину. За одной из этих дверей был мой муж. В последнюю минуту тюремщики раздумали и не пустили меня. Я только видела дверь и чувствовала, что за ней мой Авель, его глаза, губы, мускулы, дыхание. Отделены от меня этой железной машиной. С тех пор мне стала сниться эта дверь. То реже, то чаще. Сейчас она мне снится все время. Огромная, в замках, в зубчатых колесах. Я просыпаюсь с криком, и мне кажется, в комнате еще присутствует ее масляный, железный дух!
