– Неужели не прошла информация? – Аурелио прижимался спиной к стволу, казался утолщением дерева. – Значит, мы не смогли изменить маршрут батальона. Через день-два надо ожидать удар по побережью. Будет работа для вашей морской пехоты.
– Есть русская пословица: «Утро вечера мудренее». Отдыхайте, Аурелио. На заре мы сделаем выводы.
Он вытянулся на теплой твердой земле, лицом вверх, притворился спящим, не отвечая на громкие вздохи и покашливания Аурелио. Ему хотелось сохранить в себе переживания, которыми был полон во время лесного похода.
Дерево, не потерявшее листву, едва сочилось звездами, процеживало их сквозь тонкую ячею. Из черной кроны, как из горловины кувшина, изливались блистающие потоки, разноцветными струями лились в тростники, где их с легким шелестом перетирало в белую муку, в туманное свечение.
Ночь звучала, мерцала, благоухала. Была полна бесконечной жизнью. Гукала печальными голосами невидимых птиц. Мигала зеленоватыми светляками, которые реяли среди деревьев, не вылетая на равнину. Тростники шелестели от ветра, и это была мелодия, нарастающая, ниспадающая, и в такт ей приближалось и отодвигалось звездное небо. Все было едино, созвучно, исполнено смысла. Он лежал лицом вверх, чувствуя невесомый, опадающий на него свет неба. Его разум не думал ни о чем отдельном, а обо всем сразу. Обо всей своей жизни, где в нем сохранялись все самые малые, пережитые им впечатления. От стука фарфоровой чашки, которую бабушка в детстве ставила у его изголовья, до колыхания лодки, куда они с другом сели на Псковском озере, плеснули на берег солнечной мелкой волной. Эта хранимая в нем совокупность его жизни была неотъемлемой частью необъятной жизни Вселенной. И это слияние, неразделимость, помещенность в сияющее бесконечное мироздание вызывали в нем восторг.
«Слава Тебе!.. – говорил он Кому-то, Любящему, Ведающему о нем, Взирающему на него из многоцветного неба. – Я – твой!.. В Твоей воли и власти!.. Приму любое твое решение, любой наказ!.. Люблю тебя!..»
Он забылся, и ему казалось, кто-то поддел под него сильные, теплые, огромные ладони, бережно поднял над деревом, над лесом, над спящей землей, приблизил к драгоценным сверкающим звездам.
«Люблю Тебя!..» – говорил он в ответ.
Он проснулся от ужаса, безымянного, беспричинного, явившегося продолжением сна. Ему казалось, в земле медленно раздвигаются две тяжкие литые заслонки, сквозь которые видна преисподняя, ее вечный желтый огонь, непрекращающийся подземный пожар, и его затягивает в эту желтую бездну. Он приподнялся. На небе узко, желто светила заря, латунная, неподвижная, между темнотой неба и непроглядной чернотой земли. Тростники колючими остриями чернели на заре, и их ломаный острый орнамент был ужасен. Страх надвигался отовсюду. Стекал по древесному стволу, как ядовитый, распиравший кору сок. Пульсировал под землей, словно в ней был заложен обнаженный провод, посылавший в тело пульсирующие, бьющие удары страха. Казалось, ему на голову надели шлем, который сдавливал виски, вгонял в мозг импульсы безумия, оглушал, выдавливал глаза, стискивал в судорогах мышцы. Хотелось вскочить и бежать, ломиться сквозь лес, забиться под корягу, забраться в дупло, превратиться в крохотную улитку и спрятаться в палую листву.
Отряд уходил, погружался в камыши. Замыкающие оставались еще на опушке, вскидывали на плечи оружие, колья с поклажей, а голова отряда была уже в камышах. Качались растревоженные черные метелки, менялся на заре их черный колючий орнамент. Белосельцеву казалось, он видит командира Жакоба, взмахом руки подгоняющего бойцов, девушку в берете, несущую радиостанцию. Их поглощали черные заросли.
От страха его бил озноб, начинало звенеть в ушах, и в этой звенящей вибрации звука, в сотрясаемой желтизне зари возникли черные точки. Они казались чаинками в желтом растворе неба. Были крапинками в испуганных сотрясенных зрачках. Он сжал веки, желая прогнать наваждение. Но точки оставались, висели в заре, двигались, приближались.
В стрекоте, звоне винтов, в косом вираже, неся в лопастях ядовитый лимонный отсвет, прянули вертолеты. Вонзили в зарю черные брызгающие острия. На их продолжении, вырывая из колючего орнамента зарослей сочный красный ломоть, ахнули взрывы. Словно землю подняли за волосы, держали над пеклом и бросили обратно, в грохочущую дымную тьму. Косыми тенями вертолеты прошли на заре, резанули ее винтами. По опушке длинным рваным надрезом хлестнули взрывы, словно вспороли землю, выдрали из нее огненную жилу. Лес тряхнуло. В лицо Белосельцеву ударила горячая гарь. Тлела трава, горели тростники. Лес стал виден насквозь. Вдоль горящей стены тростников, темные среди пламени, бежали люди, уцелевшие от удара. Белосельцев, ослепленный, заслоняясь от жара, видел, как горела на одном одежда и он руками сдирал ее с плеч. Из тростников, из падающих горящих стеблей и ярких, как свечи, метелок выбежала девушка с рацией, упала, и на нее сыпались сгоравшие ворохи, наваливались клубы дыма.
Вертолеты шли низко над тростниками, стреляя из пушек. Было видно под брюхом машин крохотное дрожащее пламя, желтый лакированный отсвет на стеклах кабин. Они обрабатывали кромку зарослей, куда старались укрыться бегущие остатки отряда. Развернувшись, пошли в глубь равнины, над тропой, по которой удалился отряд. Там опять грохотали взрывы, взметалось пламя, скрежетало, словно скребли по сковородке огромным гвоздем.
Дерево, под которым они сидели с Аурелио, горело. Превращалось в огромный шар света.
– Бежим! – крикнул Аурелио, но не мог подняться, словно окаменел. Они сидели в раскаленном воздухе, в ослепительной белизне, под пылающим деревом, из которого падали им на головы горящие суки, жгучий пепел спаленной листвы. По всему лесу гремели взрывы, хрустели стволы, словно в чаще ходил великан, выдергивал с корнем деревья, швырял оземь.
Они увидели, как, трепеща в заре стеклянным винтом, над опушкой повис вертолет. Стал снижаться, похожий на черного малька с длинным хвостом. Коснулся земли среди мелкого ползущего пламени. Из него стали вываливаться черные проворные личинки. Бежали из-под винтов, распрямлялись. Рассыпались на две стороны вдоль пылающих тростников, выставляя короткие автоматы, выплевывая длинные красные брызги.
– Бежим!.. Это смерть!.. – крикнул Аурелио, и его звериный клекот и ужасное слово «смерть» подняли Белосельцева. Они кинулись прочь от поляны, в глубину озаренного леса, который раскачивал тени, кидал им вслед раскаленные угли, гнал языки огня, посылал свистящие пули.
Они бежали слепо, без пути, подальше от поляны, от автоматного треска и свиста винтов, в спасительный сумрак, куда не доставали дрожащие полосы света. Вламывались в кусты, оставляя на них часть одежды. Падали, спотыкаясь о кочки. Перепрыгивали через гнилые стволы. Белосельцев, без мыслей, с открытым, беззвучно кричащим ртом, мчался, словно чей-то кулак сжал его разбухшее от ужаса сердце, старался вырвать сквозь ребра. Они достигли обмелевшего лесного ручья, каменистого скользкого русла, в котором сочилась вода. Расплескивая ее, поскальзываясь на гальке, кинулись по ручью, вдоль рваного берега, где торчали размытые корни, чернели пещеры и рытвины.
