– Ты знаешь картину Пикассо «Девочка на шаре»? – наклонился к нему Маквиллен. – Кажется, она висит у вас, в Москве. Жара, пустыня, пыльный мяч с циркачкой, огромный негр и одинокая белая лошадь. Я чувствую себя одинокой белой лошадью среди черных негров и синих шаров. – Маквиллен рассмеялся, и насмешка его была не над картонной планетой и наивными африканцами, а над самим собой, похожим на печальную одинокую лошадь.
Музыка дребезжала, словно площадь выстилали блестящей фольгой. На этот волнуемый блеск выплывал корабль, сколоченный из фанерных щитов, с желтыми нарисованными иллюминаторами, с неровно проведенной красной ватерлинией, словно это был детский рисунок. Из трубы валил настоящий дым. Капитан на мостике, черный, курчавый, в ослепительно белой форме, крутил штурвал.
Матросы дружно драили швабрами палубу, подпрыгивали, скрещивали ноги, будто танцевали «яблочко». Юнга белозубо скалился, ловко изгибался, как кошка, тер тряпкой медный корабельный корпус. Проплывая мимо трибуны, корабль загудел. Капитан сильней закрутил колесо. Юнга замелькал, заметался, превращая компас в слепящий блеск. Лозунг, повешенный на борт корабля, гласил: «Создадим ангольский торговый и рыболовецкий флот». Президент душ Сантуш привстал, помахал капитану рукой.
– На этом фанерном ковчеге из Анголы уплывет Карл Маркс, – смеялся Маквиллен. – Когда он станет огибать мыс Доброй Надежды, мы отсалютуем ему из детских хлопушек. – В этой шутке не было язвительности, а присутствовала симпатия к умельцам, соорудившим забавное изделие, отдаленно напоминавшее корабль, который они однажды увидели издали.
Белосельцев снова испытал мгновенный страх. Ему померещилось, что начинает открываться желтый кружок иллюминатора и в темном отверстии скользит вороненый металлический луч. Но это был обман, тень на мятой фанере. Бутафорский корабль качался, словно вышагивал облаченный в чехол верблюд. Удалялся, оставляя тающую бахрому копоти.
Страх, который испытывал Белосельцев, витал над трибунами, реял в пыльном белесом солнце, имел свой источник, который постоянно менял расположение. То возносился к крышам, где, едва заметные, засели автоматчики. То опускался в толпу, в неразличимо темное скопление лиц. То помещался в медлительных, из фанеры и цветной бумаги склеенных муляжах. Кто-то присутствовал здесь, зорко наблюдал за намибийским вождем, ждал мгновения, чтобы выпустить в него точную пулю.
На платформе на площадь выкатывала красная кирпичная домна, склеенная из папье-маше. Бригада сталеваров, голых по пояс, лакированных, потных, напрягая мускулы, пробивала железным штырем летку. Малиновая сталь, сделанная из цветного, подсвеченного целлофана, бежала под ноги сталеваров. Те воздевали крепко сжатые кулаки, рапортовали своему президенту о пуске домны. Лозунг на платформе гласил: «Создадим ангольскую металлургию».
– В основе этого действа лежат народные поверья и ритуальные танцы, с помощью которых африканцы вызывают дождь, исцеляют болезнь, выпрашивают у божества обильный урожай или удачную охоту. – Маквиллен серьезно и внимательно рассматривал домну. – Народ верит, что благодаря этим магическим действиям они построят социализм и сделают Анголу счастливой. Ваши советники привезли им эту мечту, а местная власть поддерживает ее с помощью праздников и фестивалей. Хотя бумага, клей и картон – недолговечный материал и разрушается очень скоро.
Мимо трибун проехал огромный медлительный трактор, сделанный из пенопласта, символ будущего ангольского машиностроения. Статные, мускулистые юноши пронесли на руках надувной аэроплан, символ будущего воздушного флота. Сколоченный из досок, ярко раскрашенный, с миганием индикаторов, проплыл компьютер, похожий на ритуальную маску. На грузовике провезли высокую клеть, в которой по-обезьяньи дергались и скакали актеры, изображавшие спекулянтов, воров и контрреволюционеров. Солдат с автоматом стерег обезвреженных врагов.
Толпа восхищалась, волновалась, пританцовывала. Качалась в такт ударникам, дудкам и струнным инструментам. Молитвами, воздыханиями помогала своему президенту строить рай, превращать матерчатых кукол, макеты и муляжи в электронную и металлическую цивилизацию. Так мимо зыбких трибун, под музыку и восхищенные возгласы, проплыл пенопластовый социализм, порождая у Белосельцева чувство острой любви к наивным и верящим людям. Кончится праздник, разойдется усталый народ. В костре на свалке будут догорать деревянный корабль и бумажный компьютер. Бездомный старик утащит в нищий шалаш кусок разноцветной материи.
С длинной, разносимой репродуктором речью выступил президент душ Сантуш. Жестикулируя, поднимая заостренную руку, сжимая ее в кулак, он говорил со свистящими, рокочущими интонациями, напоминавшими верещание птицы. Едва понимая португальский язык, Белосельцев улавливал, что речь идет все о той же борьбе, о жертвах, которые нужно заплатить за построение рая. Бои ангольских бригад, чествование павших героев, оружие, поступающее в страну от союзников, должны укрепить дух ангольцев. Толпа окаменела и замерла, внимая президенту. Казалась огромной глыбой черного кварца, в которую превратил ее могучий повелитель. Не двигалось остановившееся в небе солнце. Замерли, как изваяния, автоматчики на крышах. Перестала шевелиться листва на деревьях, околдованная волшебными словами. Двигался и говорил лишь один человек, выдыхая из пухлых губ верещащие звуки, имеющий власть над духами, повелевающий людьми и светилами.
Умолк, мановением руки снял волшебство. Толпа, очнувшись, наделенная новой энергией, готовая терпеть, сражаться, сносить лишения, взорвалась неистовым ревом, рукоплесканиями. Солнце, затуманенное дыханием толпы, двинулось в белом горячем небе.
– Слово, произнесенное под удары тамтама в Африке, достигает целей, для реализации которых в Европе содержатся армии, – сказал Маквиллен, взволнованный и серьезный.
Демонстрация завершилась. Душ Сантуш и Сэм Нуйома покинули трибуну, сквозь строй солдат ушли к вертолету. Машина, подымая колючую пыль, улетела. Вместе с ней улетучилось, словно утекло в размытую воронку солнца, чувство опасности, пугавшее Белосельцева. Оно было наваждением духов, как бумажная, ярко намалеванная маска колдуна, которую пронесли перед ним через площадь.
– До встречи на вечернем банкете, – сказал, подымаясь, Маквиллен. – Мне нужно повстречаться с помощником министра экономики. А вечером увидимся.
– Виктор Андреевич, – окликнул Белосельцева секретарь посольства. – С вами хотел повидаться Аурелио. Он ждет вас в кафе на набережной.
С пустыря разъезжались автомобили. Выруливали, громко сигналили, пробивались в густой толпе. Сквозь стекло на них посмотрел какой-то мальчишка с красным флажком, весело щелкнул по капоту ладонью.
Они сидели с Аурелио в кафе, за столиком, на открытом воздухе, под огромной цветущей акацией. Казалось, в кроне был расположен лиловый прожектор. Напряженные лучи летели из дерева, как лопасти, во все стороны. Стаканы с напитком, руки и лицо Аурелио, земля, выложенная плитками, – все было лиловым, светящимся. Прохожие, попадавшие под ветви акации, превращались в лиловые тени. Сам сладковатый душистый воздух, окружавший дерево, источал радиацию, был наполнен лиловым туманом.
