Сквозь весь бокс тянулся сумрачный коридор, освещаемый рядами грубых электрических ламп. Вдоль стены, удаляясь, размещались одинаковые железные двери с замками, вид которых мучительно поразил Алексея. На каждой двери было несколько замков и запоров, из разных эпох, различных конструкций, каждая из которых, усовершенствованная и улучшенная, усиливала эффект запирания. Накладывала на дверь дополнительную степень несвободы. Все замки — старые, с грубыми щеколдами, скобами и засовами, и новые, с блестящим, электронным замыканием, — содержались в образцовом порядке. За ними следили и ухаживали. Их смазывали маслом, протирали и подкрашивали. Они были главной деталью в машине, которая вырабатывала несвободу. Воздух в коридоре туманился от бесчисленных частичек железа, капелек масла, был пропитан кислыми запахами живой и неживой материи. За дверями притаилась невидимая жизнь, знавшая о появлении новых людей, ожидавшая от этих людей новых для себя несчастий.
— Ну, давайте посмотрим камеры.
Охранник щелкнул электронным замком, повернул механический рычаг, передернул щеколду. Дверь тяжело отворилась, за ней открылась решетка. За решеткой, впритык, тесно, заполняя всю камеру, стояли люди, молчаливые, с тревожными глазами и землистыми лицами. На Алексея близко, сквозь прутья решетки, смотрел полуголый, в майке, человек, жадно выведывающий, что сулит ему появление незнакомца. Поблажку и облегчение или новое ущемление и жестокость.
— За что попали в карцер? — спросил Алексей, видя, как из-за спины человека выглядывают другие лица, землистые, как картофельные клубни в подвале. Но не было среди них того, которое могло принадлежать Юрию Гагарину. — За что вас сюда посадили?
— За грубость начальству. Ругнулся на командира отряда матом, — тихо, почти шепотом, произнес человек. Голос его казался пропущенным сквозь невидимые фильтры, которые поглотили негодование, ярость, моментально вспыхнувший гнев.
— Ничего, посидит, вежливым станет, — произнес Маркиросов, захлопывая дверь. Человеческие лица, мерцающие глаза, дышащие губы превратились в стальную плоскость с привинченными замками. — Ну, давайте еще посмотрим.
Следующая дверь отворилась. И опять сквозь стальные прутья, из сумрака камеры, возникли лица, словно настенные фрески, серые, размытые, недвижные. Ближе всех стоял сутулый, очень худой, с рубцом на щеке, человек, улыбаясь беззубыми деснами.
— А вас за что наказали? — спросил Алексей, высматривая, ни возникнет ли знакомое лицо космонавта, служившее символом человеческой красоты и свободы. Понимал, что Гагарину, если тот и впрямь жив, должно быть почти девяносто. Что старость и тюрьма неузнаваемо его изменили. И все же надеялся узнать его по той лучистой энергии, которой столь щедро наградила его природа. — Вы за какую провинность?
— Алкоголь, — продолжал улыбаться человек, словно ему доставляла удовольствие сама мысль о водке, само звучание произносимого слова.
— Свинья найдет грязь, где вымараться,— презрительно заметил Маркиросов и закрыл фреску стальной непроницаемой плоскостью.
Из третьей камеры, когда ее отворили, вырвался плотный тампон горячих испарений и чего-то душного, зловонного, бешеного. Алексей увидел маленького, голого по пояс человека с круглыми мускулами и наколкой. На лице запеклась кровь, все тело было покрыто синяками. Но грязные кулаки сжимали прутья решетки, словно он пытался ее выломать. Глаза человека жарко блестели, и Алексею стало не по себе от их ненавидящей силы.
— А вы как сюда попали? — спросил он, чувствуя неуместность вопроса. Человек молчал, только верхняя губа у него дрожала от ненависти и в глазах горела несломленная воля.
— Драку затеял. Товарища кольнул ножом. Оказал сопротивление администрации,— пояснял Маркиросов, и в голосе его чувствовалось торжество укротителя, ломающего волю животного, которое подлежит длительной и искусной дрессировке. Заключенный надвинулся на решетку изувеченным лицом, и казалось, хочет плюнуть, — так задрожали его расквашенные губы. Капитан поспешно захлопнул дверь, вогнал обратно в камеру тампон удушья и ненависти.
— Ну вот, так и везде, — произнес он, улыбаясь, словно ему было неловко перед Алексеем за этих звероподобных людей, от которых можно ожидать плевок в лицо и удар ножа в спину.— Пойдемте отсюда.
Алексей понимал, что его поход в колонию завершается неудачей. Он поверил в миф о Гагарине, в один из народных мифов, к которым столь тяготеет русская, ищущая правды, душа. Его собственный миф был сродни этой фантастической легенде, — миф об уцелевшем наследнике, способном привнести в русскую жизнь справедливость, добро и святость. Он смотрел вдоль сумрачного коридора, где каждая дверь запечатывала страдания и ненависть, дававшие о себе знать проникавшим сквозь сталь излучением тьмы. И только из самой последней двери, такой же угрюмой и страшной, как все, таинственно, едва ощутимо для глаз изливалось сияние. У этой двери воздух желтый, как рыбий жир, насыщенный железной пудрой и частицами больной плоти, странно светился. Источником света были не грязные, ввинченные в потолок лампы, а загадочный светоч, упрятанный в глубь каземата.
— Хочу туда, — сказал Алексей, — Откройте ту дверь.
— Да там все то же. Такая же мразь, — произнес Маркиросов.
— Будьте любезны, откройте дверь.
Это было сказано так спокойно и холодно, с такой неколебимой властностью, что Маркиросов повиновался и пошел от крывать.
Он возился долго. Дверь не открывалась. Его колдовская пластинка не срабатывала. Он стучал по замку. Наконец дверь распахнулась, и оттуда пахнуло не тленом, не зловоньем неоп рятного тела, а странной свежестью, смолистой сладостью, какая бывает в намоленной церкви.
Алексей приблизился. Сквозь решетку он увидел сумрачную, как тесная пещера, камеру. На железной койке, один, без сокамерников сидел старик, изможденный, в ветхой, прорванной во многих местах одежде, из которой выступали костистые конечности. Его череп был голый, синеватого цвета, кожа на лице повисла серыми складками, нос согнулся к верхней губе, а рот, лишен ный зубов, провалился. Глаза заросли бровями. Выделялись большие, неестественно оттопыренные уши. Он сидел, сгорбившись, неподвижно, опустив между колен руки с коричневыми безжизненными кистями. Он был похож на отшельника в пещере, какие изображаются на иконах, и Алексей стал искать глазами ворона, который приносит отшельнику пищу.
— Заходи, я ждал тебя, — услышал он внятный голос, в котором, несмотря на усталость, чувствовалась тихая радость. — Знал, что придешь.
От этого проникновенного, задушевного голоса, от тихого, струящегося из камеры света голова Алексея закружилась. Все на мгновение исчезло. Маркиросов с раздраженным лицом, стоящие в отдалении охранники, ряд тусклых, ввинченных в потолок ламп, решетка камеры. А когда очнулся, сидел на табуретке перед узником. Дверь в камеру была закрыта. Он находился один на один с человеком, в котором, по необъяснимым приметам, узнал Юрия Гагарина.
Тот говорил, и начало его повествования пришлось на минуты обморока, поэтому Алексей стал слышать старика не с первых слов, а лишь с момента, когда обрел способность понимать.
