— Вот еще полтора годика отсижу и выйду условно-досрочно.
Алексею было стыдно за свою беспомощность. За то, как нарочито, боясь показаться надменным и чужеродным, он торопливо протянул заключенному руку. За все различие их положений и судеб. За разницу выпавших на их долю страданий. Все это вместе усиливало чувство вины. Вызывало острое сострадание к этим людям, совершившим в прошлой жизни неслыханные злодеяния, но претерпевшим со стороны слепого, как неумолимая машина, государства насилие.
«Мой народ, — думал он с болью, — мой народ, с которым себя не разделяю и для которого готов положить свою жизнь».
— А мы вас знаем, — сказал человек в серой майке с синей замысловатой татуировкой, покрывавшей всю его руку от плеча до запястья, уходившей под майку на грудь и живот и снова выплывавшей волнистыми хвостами и змеиными кольцами на другой руке. — Вас по телевизору часто показывают. Вы и вправду наследник престола? — У человека была длинная костистая голова и вставные металлические зубы. С таким, как у него, лицом в кинофильмах играют блатных, но здесь, под палящим солнцем, на вытоптанном, без единой травинки пустыре, он казался усталым и беззлобным. С наивным удивлением рассматривал Алексея. — А что, если станете царем, отпустите нас по амнистии?
Все заволновались, еще плотнее сгрудились, будто хотели заручиться обещанием, воспользоваться невольным знакомством, опереться на это знакомство в каком-то, предстоящем им всем разбирательстве.
— До этого еще далеко, да и будет ли, — ответил Алексей уклончиво, но не отрицал самой возможности воцарения и связанной с этим амнистией, чтобы не разочаровать этих надеющихся людей. Все оживились, стали переговариваться, с надеждой смотрели на Алексея. Сопровождавший его капитан Маркиросов беседовал с кем-то из заключенных, втолковывал что-то строго и властно. Алексей воспользовался тем, что капитан от него отвлекся:
— Я вот что хотел спросить. Здесь, в этой колонии, мне говорили. Здесь будто бы содержится Юрий Гагарин, космонавт. Он якобы не умер, не погиб в катастрофе. Говорят, он все пишет, чертит какие-то чертежи. Говорит о «Формуле Рая». Вы не слышали?
Он видел, как изменились лица тех, кто стоял рядом. Напряглись, окаменели. Глаза ушли под надбровные дуги, подозрительно, отчужденно смотрели. Все стали расходиться, удалялись от него, разбредались по черному пустырю среди серебряных сверкавших решеток.
— А вы ничего не слышали? — Алексей спросил у молодого, стоящего перед ним заключенного, с кем только что здоровался за руку. У того отчужденно потемнели глаза. У рта образовались две презрительные злые морщинки. Отвернулся и пошел прочь, не ответив.
— Ну что, поговорили? — подошел Маркиросов. — Пойдемте, я покажу вам спальное помещение.
После колючего едкого солнца в казарме отряда было почти темно. Окон не было видно. Под сумрачным потолком горели тусклые голые лампочки. Тесно, сплошными рядами, стояли двухъярусные железные койки, застеленные серыми одеялами. Воздух был недвижный, душный, с застывшими запахами несвежего тела, ветхого белья и железа. Казалось, в казарме образовалась и не рассеивалась туча тяжелых сновидений, безысходных дум, молчаливых страхов, которые прерывались ночными побудками, обысками или внезапными шальными налетами с тонким вскриком, удушающим хрипом, проблеском втыкаемого в тело острия, и потом под лампой, на скомканном одеяле лежало скрюченное тело в окровавленном тельнике.
Их встретил дежурный, бесшумно возникший из тьмы. Рапортовал Маркиросову, стоя навытяжку. Закончил рапорт бодрыми словами: «Нарушений нет». Стоял, переминаясь, круглое добродушное лицо, мягкий взгляд. Тихо улыбался Алексею.
— Все тихо, спокойно? — спросил Алексей, вновь смущаясь нелепости своего вопроса, который был поверхностным и никчемным в этом стиснутом пространстве казармы, где царили особые закономерности, невозможные на земле, а только в этом внеземном бытии, с ограниченными ресурсами жизни.
— Да все у нас хорошо, — ласково глядя на Алексея, ответил дежурный.
— А вас за что осудили?
— Двойное убийство, — мягко ответил дежурный. — Срок — четырнадцать лет
Как же такое стряслось?
— Поехал на охоту. Вернулся на день раньше. Застал жену с любовником. Прямо в коридоре собрал ружье и застрелил обоих. Тут зайцы убитые лежат, а тут они рядом.
— Должно быть, раскаиваетесь, мучаетесь?
— Да нет, давно это было. Я как увидел их, у меня в голове что-то вспыхнуло и ум отключило. Следствие, суд, этап — все, как во сне. Я еще до сих пор не проснулся.
Алексей поражался тому, что этот убийца не вызывает в нем страха и осуждения, а только мучительное сострадание. С ним сотворили нечто такое, что сделало его самого жертвой насилия. Слепая, необоримая машина пропустила его сквозь себя и превратила в деталь. Этот мягкотелый, круглолицый дежурный был больше не способен на ревность, ярость, на охотничью страсть, на погоню за зверем, на безрассудный поступок. В нем был переломан становой хребет, выбит стержень, извлечены внутренности, вместо которых напихали мягкую ветошь, как в матрас.
«Мой народ. Мой бедный любимый народ», — думал Алексей.
Маркиросов прошел в глубь казармы, осматривая койки, заглядывая в деревянные тумбочки. Пользуясь этим, он тихо спросил дежурного:
— Может быть, вы знаете. Здесь, говорят, в колонии содержится Юрий Гагарин, который не погиб, а был схвачен и помещен н колонию. Он будто бы знает какую-то тайну о «Формуле Рая», знает план и чертеж рая. Вы не слышали?
Стоящий перед ним человек слегка отшатнулся, ссутулился, будто ожидал удара. Его лицо при свете тусклых лампочек побледнело, словно он ждал, что его схватят, поволокут, осыпая ударами, закуют в железо.
— Ничего не знаю, — едва прошептал он.
— Ну вот, там, как вы видели, осужденные гуляют на воздухе. Здесь спят. А есть те, кто занимается художественной самодеятельностью.— Маркиросов, приземистый, мускулистый, исполненный упругой напористой силы, приглашал Алексея продолжить осмотр. Покидали казарму, оставляя в ней притихшего сутулого дежурного.
Маркиросов вел его по колонии, прикладывая свою волшебную пластинку к электронным замкам, как колдун, владеющий покоями таинственного дворца, растворяющий ворота в заколдованное, запретное царство.
Они посетили тесную комнату, где работал телевизор, и множество бритоголовых, в темных бушлатах зэков смотрели фильм, заворожено и страстно, веря каждому произносимому на экране слову, каждому цветному кадру. В небольшой зальце ансамбль музыкантов с электрогитарами репетировал, бил в струны, неестественно копировал жесты и ужимки известных рок-звезд, топорща свои черные, с пятизначными цифрами, бушлаты. Тут же сидел художник, разложил краски, кисти. Рисовал при свете электрической лампы картину, копируя маленькую открытку с синей речкой, зеленым лужком и милой избушкой.
Алексей не докучал им вопросами, не нарушал их скудных радостей. Испытывая к ним щемящую жалость, слезное сострадание, повторяя про себя неустанно: «Мой народ. Мой несчастный народ». Не понимал, что вкладывал в эти безмолвные жалобные причитания. Причислял ли себя к обездоленному, исполненному грехов и пороков народу, наивному и в глубине души своей верящему и доброму. Или думал о нем, как будущий царь, принимая его под свой скипетр, под свою милостивую защиту, обещая смягчение его вековечной доли.
