В голосе Муравина слышалась такая искренность, такая преданность, что Ромул несколько успокоился.
— Не нравится мне эта игра. Лучше уж КВН или «Поле чудес». А то заиграетесь до новой Ходынки.
Тревога его не прошла, превратилась в мучительное предчувствие, в болезненное вожделение. Ночью он снова слышал блуждающий по дому божественный голос Полины Виардо, сулящий бесконечное блаженство. Он любил этот голос. Желал обнять эту женщину, которая босиком, в прозрачной ночной рубахе плутала по особняку, отыскивая дверь в его спальню. Ждал ее появления. Мечтал прижать ухо к ее поющей груди. Слушать, как из глубины одухотворенной души излетают райские звуки. Лежал и плакал, наслаждаясь своей способностью тонко чувствовать и искренне плакать.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Алексей дожидался Марину у помпезного подъезда Думы, откуда один за другим отлетали надменные автомобили с фиолетовыми фонтанчиками на крышах. Уносили коммунистов и либеральных демократов, «единороссов» и «справедливороссов», неотличимых друг от друга за туманными стеклами. Шофер Андрюша, прикрепленный к Алексею чьей-то заботливой рукой, улыбался, чуть приоткрыв дверцу дорогой «ауди».
— Денек сегодня что надо. Живи, наслаждайся, — вносил он оптимистическую ноту, полагая, что это входит в его обязанность обеспечить комфорт своему клиенту.
Алексей увидел, как Марина показалась из тяжеловесных дверей, оглядываясь по сторонам. И то, как радостно и тревожно она оглядывалась, как завязывала на ходу поясок легкого плаща, как оглаживала ладонью отлетевшую на ветру прядь, вызвало у него нежность и испуг. Эта чудесная, едва знакомая женщина торопилась к нему навстречу, и огромный пугающий город вдруг обрел очарование, волшебную красоту, пленительную и прелестную тайну. Она увидела его, опустила глаза, заторопилась, глядя себе под ноги. Чуть улыбалась, зная, что он смотрит на нее. Ему казалось, что их соединяет тонкая, туго натянутая струна, и она идет по этой струне с закрытыми газами, как во сне, и хотелось подбежать, обнять, чтобы она не упала.
— Вот и я, — произнесла она, поднимая на него чуть прищуренные, против солнца, глаза, в которых переливался город, — близкий, фиолетовый от сирени сквер, белые колонны театра, вихри струящихся автомобилей. — Попросила друзей, чтобы они подготовили материал к эфиру. Куда же мы пойдем?
— Я совсем не знаю Москвы. Полагаюсь на вас. В какое-нибудь тихое место, где мы сможем поужинать, поближе узнать друг друга. Шофер отвезет нас, куда захотим, — он кивнул на водителя, который благосклонно наблюдал за ними.
— Тогда поедем на Фрунзенскую набережную, недалеко от Крымского моста. Там на Москве-реке есть милый ресторанчик-поплавок. Грузинская кухня. Хозяйка — грузинка, Мама Зоя. Ну просто состарившаяся царица Тамара. Можно там посидеть у воды.
— Замечательно. Посмотрим, как выглядит в старости царица Тамара. — Он вдруг испытал пьянящее веселье, свободу в выборе слов, легкость в движениях. Время стремительно, с блеском и музыкой, понеслось, увлекая его в неведомое, чарующее будущее, которое чудилось ему в туманных, годами длящихся ожиданиях. Теперь чья-то благая воля превратила его ожидания в сладостную явь. Они уселись на заднее сиденье автомобиля. Он оказался в тесной близости с прелестной, едва знакомой женщиной, ставшей вдруг драгоценной. Боялся смотреть на ее близкое лицо, обнаженную шею, малиновое, с лучистыми вспышками платье.
Подкатили к набережной, где блестела река и к гранитному парапету прижался плавучий ресторанчик, напоминавший речную пристань. Шагнули на деревянный трап и оказались в пестром вестибюле. Алебастровый, едко раскрашенный моряк топорщил усы, держал на весу поднос с красными, зелеными и синими рыбами. Вдвое крупнее его, молчаливый, как истукан, возвышался служитель. Рядом по мобильному телефону говорила пожилая, смуглая, сморщенная, в яркой помаде, с обилием серебра на худых коричневых запястьях женщина. Цветастое, не по возрасту, платье, малиновый лак на длинных ногтях, сжимавших изящный мобильник.
— Мама Зоя, — шепнула Алексею Марина, проходя мимо старой горбоносой грузинки, похожей на колдунью.
— Царица Тамара? — так же тихо, веселым шепотом переспросил Алексей. И пока они проходили мимо бурно говорящей колдуньи, у той начинали сиять черные, под алюминиевыми веками глаза, сердитый скрипучий голос приобретал чарующее звучание, и этот воркующий звук, и сияние нестарых, зорких, черно-сиреневых глаз были обращены к Алексею. Она улыбалась ему безукоризненными искусственными зубами, источала обожание.
— Какое счастье, что я вас вижу, — она прятала в ворохах платья телефон, протягивала Алексею сухую, как ветка, руку с серебряными обручами и кольцами. — Я видела вас по телевизору. Я счастлива, что ко мне пожаловал такой высокий гость. Я сама из грузинских князей. Мои предки верой и правдой служили русскому императору и имели от него похвальные грамоты. Прошу вас, дорогой мой, в наше скромное заведение. Вам здесь окажут самый теплый прием.
Она ловко скользнула вперед, махнула звенящими браслетами в одну и другую сторону. На ее взмахи, словно из воздуха, возникли рослые молодцы с кавказскими лицами, как на подбор, с чертами фамильного сходства. Через минуту Алексей и Марина уже сидели за столиком у окна, выходившего прямо на реку. В руках у них оказались тяжелые карты с описанием грузинских блюд и напитков. Мама Зоя следила, как кружится вокруг них рой официантов, колдовскими взмахами управляя их хороводом.
Стол наполнялся яствами, душистыми соленьями, разноцветными пряными травами. Пиалы с красным и черным лобио. Золотистое блюдо с хачапури. Появилась ваза с яблоками, грушами и апельсинами, с которой свисали грозди фиолетового винограда.
Черноусый официант с маслеными, ласковыми глазами, сверкая золотым зубом, будто с картины Пиросмани, принес бутылку с потемнелой наклейкой и золотыми вензелями:
— Только для вас. Из тайных запасов хозяйки. Настоящее мукузани.
И вот они уже пьют черно-красное, вяжущее вино. Он видит, как над краем бокала приподняты ее изумленные чудесные брови. Губы, пьющие вино, улыбаются. На них остается темный след винного ожога. Река за окном слабо колышется, колебанье воды чуть слышно качает пол, бокалы с вином, свисающую гроздь винограда, и ему так чудесно все это видеть и чувствовать.
— Я хочу вам сказать. Но не решаюсь. Вы позволите?
— Я позволю.
— Наше первое свиданье было так чудесно и так странно. Когда я увидел вас, мне показалось, что мы уже прежде встречались. Не здесь, не сейчас. В иной жизни или, может быть, на какой-нибудь иной планете, в таком же зале, с такими же креслами, с такой же картиной в золотой раме, написанной известным художником Нащокиным. Вокруг меня были те же странные люди, их бороды, старомодные сюртуки, непонятные, многозначительные речи. Мне снилось, что я был взят в плен, насильно приведен в этот зал с купидонами, и меня ожидают какие-то неприятности, быть может, даже мученья. И вдруг вы вошли. Ваше платье изумрудного цвета, ваше лицо, такое родное, со следами страданья, с какой-то не прошедшей обидой, от которой так хотелось вас заслонить. И вдруг, представляете, наяву я все это вижу. То же изумрудное, малахитовое платье, которое меня так волновало во сне. То же прекрасное, со следами огорчений лицо. Вы словно явились из другой жизни, и от вас полетел ко мне стеклянный вихрь, словно жаркий мираж, из которого вы возникли. Я не знал — то ли я проснулся и это явь. Или, напротив, я заснул и мой сон продолжается.
