Ромул испытал моментальный прилив крови, от которого в глазах замелькали красные вензеля. Бешенство его было столь велико, что он откинулся на диван, оглушенный ударом ненависти. Измена, которая чудилась ему в последние месяцы, стала реальностью. Заговор, который он старался нащупать и разоблачить и от которого тщательно отвлекали его вчерашние друзья и соратники, — этот заговор вдруг обнаружился.
Он выглядел шутом, напыщенным простаком, восседал на картонном троне бутафорского величия, в то время как истинная власть и величие от него ускользали. Его друг Президент Лампадников, которому он на время, под честное слово, с клятвой на Евангелии, передал власть, чтобы вернуть ее в урочный час, — обманул, предал, придумал коварный план, где ему, Ромулу, отводилась роль жалкого шута и тряпичной куклы. Вначале был создан ложный кумир, цветок-паразит, поглощавший живые соки его, Ромула, влияния. Теперь эта упитанная, с жирными лепестками орхидея, окончательно вытесняла его из власти, и в политических кругах обсуждался не способ и срок возвращения власти к Ромулу, а способ и срок передачи власти от Президента Лампадникова к новому русскому императору.
Это было невыносимо. Ромул чувствовал, как рядом, в мутном металлическом воздухе, закручивается стремительная воронка, завинчивается водоворот, рождается засасывающий вихрь, который утягивает его в чудовищную щель. Его протащит по каким-то отвратительным трубам, сквозь мерзкие отверстия, липкие фильтры и выплюнет вместе с потоком зловонных вод в сточную канаву истории, где безликие, лишенные признаков, плавают разложившиеся тела исторических неудачников.
Он впал в истерику. Метался по ночным апартаментам, и не спасал ни французский коньяк, ни портрет кисти художника Никаса Сафронова, изобразившего его в виде римского консула, ни богато изданная книга его мудрых изречений и афоризмов. Спасение было в другом. Он должен был немедленно, сию же минуту, услышать пленительный голос Полины Виардо, переносивший его из отвратительного мира лжи и ненависти в лазурные сновидения. Там, на розовых водах, дремлют белоснежные птицы, недвижно парят голубые облака, по водам, не расплескивая хрустальные отражения, ступает желанная женщина, облаченная в прозрачную ткань. Целуя воздух, он слушает божественный голос, ждет ее приближения.
Ромул проскользнул через гостиную с камином, в котором молча остывали гранатовые угли. Миновал библиотеку, где в стеклянных усыпальницах покоились великие мудрецы и поэты. Оказался в спальной с распахнутой, как белый сугроб, кроватью. Из резной тумбочки, усыпанной лазуритом и яшмой, — подарок индийского посла, — извлек драгоценный сверток. Развернул шелковую ласкающую ткань, и вместе с ней — бархатистый, чуть влажный свиток. Женщина, плоская, словно нарисованная наивным художником на клеенчатом коврике, смотрела большими телячьими глазами, манила пунцовым ртом, слегка округлой грудью, длинными, как пустые чулки, ногами, кончавшимися нежными каплями педикюра. Со времени их последней встречи, когда она уступила его настояниям, одарила неземными ласками, а потом, испугавшись появления Ивана Сергеевича Тургенева, сжалась, уменьшилась, пытаясь исчезнуть, — с тех пор он не докучал ей, боясь показаться навязчивым и брутальным. Сейчас же желал от нее не телесных услад, не жарких объятий и поцелуев, а только голоса, божественного звука, который мог спасти его помутненный рассудок, обещая блаженство, если не здесь, на земле, то хотя бы там, где нет обмана, коварства и ненависти.
Он уложил свою ненаглядную на кровать. Обнаружил у нее под мышкой трещинку, сквозь которую в ту роковую ночь ушел наполнявший ее воздух. Плотно сжал пальцами кромки разрыва. Взял в рот тонкую трубочку, прикрепленную к бедру любимой, и стал дуть. Его дыхание было сильным, сопровождалось молчаливыми уверениями в любви, обещаниями сделать ее «Первой леди», когда будут сокрушены вероломные изменники, и она, несравненная певица, станет примой Большого театра. Из золотой президентской ложи он станет ждать с нетерпением, когда померкнет громадная хрустальная люстра, раздвинется занавес, и по лазурным водам, под розовыми облаками, пойдет несравненная женщина, оповещая неземным голосом о своем приближении.
С каждым выдохом плоскость обретала объем. На лице появился трогательный и нежный нос. Выпукло и пленительно закраснелись сочные губы. Груди возвысились, молодо и уверенно завершаясь смуглыми сосками. Плоские ноги стали полнеть, округляться. Заблестели розовые колени, лунным светом отливали плавные бедра. Волновался, мягко дышал восхитительный, жемчужного цвета, живот.
От чрезмерно глубокого дыхания голова у Ромула кружилась. Ему чудилось, что у женщины задрожали ресницы, наполнились слезной влагой глаза.
— Пой, умоляю тебя! — шептал он в трубку, делая выдох за выдохом, видя, как раскрываются ее губы, сияют зубы, и вот-вот его печальное жилище огласят звуки райских напевов.
Он наклонился к ней, желая дотронуться губами до ее близкой груди. Пальцы, сжимавшие под мышкой трещинку, разжались, и вместо пения раздался отвратительный змеиный свист, сипящий хрип. Запахло тальком, которым посыпают медицинскую резину. Женщина, утратив объем, превратилась в плоский резиновый язык, вульгарно заляпанный краской.
Разочарование было огромным. Горе его удвоилось. Однако он нашел в себе силы скатать в рулон предмет своих воздыханий, обернул в шелковый саван и спрятал в потаенную индийскую тумбочку. Зарылся в постель, как зарывается в сугроб одинокий медведь.
Утром ему был нанесен второй удар, вдогонку первому, тому, что он получил накануне. После крепкого кофе, еще в халате, еще до запланированной встречи с детьми-инвалидами, где он должен был перед телекамерами одарить больного энцефалитом мальчика новейшей германской коляской, Ромул в библиотеке просматривал свежие газеты. На первой странице «Коммерсанта» он обнаружил цветную фотографию президента Лампадникова и самозванца в малахитовом кабинете. Под ними — огромная статья журналиста Ильи Натанзона, которая называлась «Трон не останется пустым». Натанзон присутствовал на упомянутой встрече и в своей экспрессивной манере, в которой угадывалась легкая картавость, передавал дух и букву исторического свидания. Ромул читал, чувствуя, что сердце его разрывается, словно граната, готовое выплеснуться из груди красными брызгами.
Натанзон передавал дружескую атмосферу, в которой протекала беседа единомышленников, давно искавших этой встречи. Алексей Федорович Горшков, а по сути — Романов, только что явился из Екатеринбурга, от Ганиной Ямы, где пережил мистическое откровение, соединяясь в духе со своими августейшими предками. Президент поделился с гостем раздумьями о возвращении в Россию монархической формы правления. Это возвращение положит конец смутному времени, которое длится в России вот уже целый век, накапливая в русской истории неразрешимые противоречия, несоединимые разрывы, несопоставимые смыслы. Примирить их в личности нового монарха, не затронутого вековыми распрями, одухотворенного религиозным чувством и «райской мечтой» — значит обеспечить России процветание в это неспокойное время. Гость, согласившись с Президентом, поведал, что в основание новой империи будет положен принцип Справедливости. Она соединит распавшиеся территории от Кушки до Нарвы, от Курил до Беловежской Пущи, примирит богатых и бедных, сочетает все населяющие империю народы в симфоническое единство. Президент заметил, что переход к монархии не будет трудным, ибо общество созрело для этого, о чем свидетельствуют многочисленные встречи будущего Императора с представителями всех сословий. Останется уладить некоторые частности с Семьей Романовых. Договорится с иерархами Православной церкви. Обсудить с политическими партиями контуры новой конституции и сроки ее принятия. Во время беседы были высказаны критические и, порой, ироничные замечания в адрес прежнего Президента Долголетова, который для укрепления своей власти присвоил себе неподобающий статус Духовного Лидера, напоминающий надувную резиновую куклу.
