Дудка звучала все громче. Все звонче и яростней был ее нетерпеливый напев. Ее камышовое тело превращалось в медную, блестящую на солнце трубу, из которой громогласно, как из рога изобилия, вырывались походные марши, победные громы и рокоты, похожие на свист взлетающих с палубы самолетов, на огненные залпы реактивных снарядов, на лязг военных колонн, входящих в разгромленные города и селения. Труба, огромная, накаленная, дула ему в лицо. Звала в поход воина и скитальца, награжденного зрелищами мира, его самых яростных и творческих мгновений. А уход в монастырь, побег в лесную деревню еще состоится. Не теперь, а немного позже. Когда он выполнит порученное боевое задание. Об этом он скажет завтра Валентине, перед тем как улететь на Атлантический океан.
– Я знаю, к вам очень хорошо относятся в Центре. Вы на особом счету. Вы вносите в разведку и аналитику экзотические элементы парапсихологии, что не свойственно нашей разведывательной школе. Что ж, традиции надо менять. Многое надо менять. Уверен, в ближайшем будущем нас ждут огромные перемены. Когда я сегодня звонил в Москву, мне дали понять, что вы представлены к очередной боевой награде. Думаю, выполнив это задание, вы получите ее с полным правом…
И первая честолюбивая мысль: все так и будет. Беломраморный зал, в золотых вензелях, с геральдикой батарей и полков. Ослепительные лучистые люстры, и под их бриллиантовым блеском лучшие люди державы – ее художники, космонавты, разведчики – принимают награды страны. Нет выше и осмысленней счастья, чем служение великой Державе, ее священной судьбе и истории.
И вторая, невнятная мысль: эта плоская крыша, видение белого храма, ведь это уже было когда-то. Кого-то искушали на кровле, предлагали богатство и славу, зрелища городов и святынь, и кто-то, кроткий и тихий, отверг искушение.
И третья, больная мысль: что скажет он Валентине, как объяснит свое обольщение. Как убедит, что оно – последнее в жизни, а потом они будут вместе, неразлучно, в тихой деревне.
«В последний раз, во исполнение приказа, а потом навсегда – красные боры и озера, заячьи следы на снегу, и ты, укутанная в теплый платок, выносишь на крыльцо нашего сына».
Над городом в ночной темноте беззвучно, во все небо, полыхнула медно-зеленая искра, как странная зарница, словно кто-то невидимый на огромных бесшумных крыльях прянул в ночь, оставляя землю.
Резидент поднялся. Пожали друг другу руки.
– Желаю удачи, Виктор Андреевич… Буду вас ждать с нетерпением…
Теплый ветер над кровлей, пахнувший от темных крыл.
Рано утром они с Сесаром погрузили в «Фиат» нехитрый дорожный скарб и отправились в аэропорт, где поджидал их военный борт.
– Сесар, прошу, заедем по дороге на вилу в Линда Висто. Это не займет много времени.
Охранника у ворот виллы он попросил позвать Валентину. Она появилась на дорожке, стройная, сияющая, углядев его издалека, делая приветственный взмах.
– Так рано? Идешь выкупать билеты? Я освобожусь только после обеда. Опять отправимся есть быка? – Она смотрела на него ярко, радостно, утренняя, солнечная, и он, боясь заглядывать ей в глаза, торопливо и, как ему показалось, трусливо стал говорить:
– Понимаешь, вышла заминка… Обстоятельства службы… Неделя, не больше… Я слетаю в Пуэрто-Кабесас, а потом мы осуществим наш побег… Даю тебе честное слово…
Она еще не понимала, щурилась, проводила рукой по глазам, будто что-то ей мешало смотреть – то ли повисшие на бровях капли воды, то ли невидимая прилепившаяся паутина:
– Хочешь сказать, что мы не летим?
– Летим, но только через неделю-другую. – Он видел, как она тускнеет, дурнеет, в ней исчезают золотистость, свежесть, словно на солнце набежала мгла, как во время затмения, и в этом повинен он. Не желал видеть ее страдающее лицо, из которого исчезают румянец, свет, утренний блеск, и оно тяжелеет, деревенеет, покрывается корочкой желтого воска. Не желал, чтобы ее страдание передалось и ему. Не желал сострадать, винить себя. Заговорил настойчиво, часто, отвлекая, убеждая, обманывая. Сберегал свою драгоценную утреннюю бодрость, столь необходимую для предстоящей работы, для нового броска в неизвестность, где с первых же минут потребуется думать, наблюдать, рисковать, а для этого душа должна быть свежа, целиком обращена и нацелена в дело.
– Понимаешь, я несвободен… Потом тебе объясню… Должен лететь… Обстоятельства сильнее меня… Но это отнюдь не отменяет решения… Я не передумал, поверь… Просто малая отсрочка… А потом мы уедем в Карелию… Просто в эту минуту я не свободен…
– Ты несвободен, – тускло сказала она, опуская руки, сутулясь, и он испугался, что она упадет на розовую дорожку сада. – Я предчувствовала, что такое возможно… Знала, что случится беда…. Ты не понимаешь, мой милый, какая случится беда… Сколько всего разрушится…
– Да при чем здесь беда!.. – Он начал раздражаться от того, что она удерживает его своим страданием, своей смертельной, проступившей в ней слабостью. Делает его повинным в ее смертельном недуге.
– Ты забыл, что я тебе говорила… Если мы разлучимся, произойдет огромное несчастье, не только для нас… Мы вместе удерживаем мир от несчастий…
Это мучило его, раздражало. То, что день назад казалось упоительной истиной, сейчас выглядело неестественным, странным. Его ждал на аэродроме заправленный самолет, на борт заносили боеприпасы, военные готовились к бою, который разгорался в сельве вокруг секретной базы Севен бенк. Это была реальность, в которой он, разведчик, чуждый романтических бредней, должен добыть секретную, угрожавшую его жизни иформацию.
– Извини, дорогая, я опаздываю. Задержись, если можешь, в Манагуа. Вернусь и сразу тебя найду.
– Ты меня не найдешь… Сейчас уйдешь и больше меня не найдешь!.. Останься, умоляю тебя!.. Не представляешь, что мы теряем!..
Он вдруг почувствовал к ней отчуждение. Неужели эта ставшая вдруг некрасивой женщина, настойчивая, экзальтированная, не умеющая уловить его состояния, не желающая видеть драматизм его жизни, не ведающая ничего об его опасной профессии, неужели она может стать его женой. Быть с ним рядом всю остальную жизнь. Посягать на его свободу. Привносить в его сложный, исполненный творческих противоречий мир упрощенные объяснения и рецепты. И, главное, быть постоянно рядом, навязывать свои романтические переживания, свои сентиментальные бредни.
– Будем считать, дорогая, – сказал он шутливо, – что моя поездка – это проверка наших чувств. Ты сможешь все хорошенько обдумать. Вдруг тебе покажется, что я для тебя не создан. И ты будешь благодарить меня за эту поездку.
– Боже мой!.. – Она закрыла лицо руками, и плечи ее стали вздрагивать. И он, испытывая муку, не желал, чтобы эта мука от нее перетекала в него. Винил ее, любил, испытывал вину, одновременно тяготясь этой виной. Обрубил мучительную, связывающую их пуповину. Обнял ее неловко, быстро отвернулся и пошел к машине.
– Боже мой, – слышал он ее слабый голос. Сесар сквозь опущенное стекло молча на них смотрел.
