– Боже мой, – ахнула Валентина. – Да это просто коррида!.. Отважный юноша так рисковал!..
– Наверняка он знаком с гравюрами Гойи… Жаль, что у меня нет фотокамеры…
Они ели тающее мясо, от которого начинали сладко ныть слизистые оболочки и закатывались от наслаждения глаза.
– Это и есть искушение, о котором ты говорил… Это и есть греховное наслаждение, которое удаляет тебя от истины….
– Истина в быке, – слабо возражал Белосельцев. Резал мясо, выдавливая на тарелку капельки золотистого сока. Цеплял вилкой розовые ломти, отправлял в рот, запивая красным вином.
Их не оставили наедине с опустевшими мгновенно тарелками. Сквозь арку двинулась блистательная кавалькада, раздувая пышные шелковые рукава, картинно выворачивая сильные округлые ноги, неся в руках жреческие символы – сверкающие молниями тесаки, заостренные дротики с пронзенным мясом жертвенного тельца.
– Вашему вниманию – грудинка, левая нижняя часть, – провозгласил официант, словно произнес ритуальное заклинание. Вонзил перед Белосельцевым шампур, цокнул по фарфору. Проблистал ножом, срезая с коричневого, еще пузырящегося куска смуглый завиток. Чуть повернул зеркальную сталь, роняя завиток на тарелку. То же самое он совершил перед сияющими глазами Валентины, которая, казалось, готова была наградить его аплодисментами. Было видно, что юноша польщен ее вниманием.
– Это совсем иной вкус, – говорила она, дегустируя мясо, осторожно касаясь его губами, словно прислушиваясь к едва различимому звуку, который соответствовал вкусовым нотам и гаммам. – В одном и том же быке – такое разнообразие вкусов.
– На этом некоторые лишаются расудка. Такое сладострастное поедание монахи называют гортанобесием.
– А мы этого беса слегка поперчим… Да еще капнем лимонного сока… Да побрызгаем гранатовым соусом…
В зале кругом слышались звяканье, возгласы, бульканье падающего в бокалы вина. Пиршество превращалось в мистерию поедания быка, которое символизировало бесконечность составных частей Вселенной. Расчлененная на части, пропущенная сквозь огонь, пронзенная ритуальным клинком, эта Вселенная принимала вид отсеченной бычьей губы. Плотного и шершавого языка. Коричневой, нежно хрустящей кожи. Гладкого, похожего на булыжник сердца. Белого, мягко-пахучего семенника. Медно-красной мякоти на синеватом реберном хряще. Душно-приторной, сладкой печени. Студенистого желтоватого костного мозга. Красного, наполненного жаркой кровью окорока. И когда утомленный жрец, в забрызганной жиром рубахе, с блестящей от пота грудью, в изнеможении, многократно поменяв перед ними тарелки, выкатил на стерильный фарфор выпученный бычий глаз, окаменело-черный, окруженный твердым, как электрический изолятор, белком, Белосельцев, моля о пощаде, поднял руки. Они с Валентиной жадно выпили по полному бокалу вина, расплатились и вышли. Видели, как мясники в клеенчатых фартуках окружили деревянный верстак, на котором высился полуобглоданный рогатый скелет быка, похожий на недостроенную лодку с ребрами торчащих шпангоутов.
На улице была тропическая ночь с колыханием пальм, катящимися в черноте водянистыми фарами, иероглифами разноцветных реклам, запахом бензина, табачного дыма и сладковатого тления. Утомленные и пресыщенные, они сидели в машине. Она устало положила голову ему на плечо.
– Этого быка, мой милый, нам хватит на всю долгую деревенскую зиму. Тебе не нужно будет охотиться на зайцев. Когда проголодаешься, подойду к тебе и скажу: «Вашему вниманию: бычья почка, правая, слабо прожаренная…» – и вытру тебе губы салфеткой.
– Мы могли себе позволить это излишество. Ведь мы прощаемся с континентом, и он дает нам прощальный ужин.
– Что еще континент покажет нам на прощание?
– Хочешь, пойдем в варьете. Где-то по пути я заметил рекламу с танцующими жар-птицами. Будем вспоминать тропических танцовщиц среди непроглядной русской зимы.
– Опять искушение монаха… Танцующие красотки…
Они медленно катили по улицам, высматривая среди реклам и освещенных щитов интересующее их заведение. И вдруг под колеса упало из темноты радужное, в изумрудных переливах, в фиолетовых кольцах и золотистых разводах перо. Они стояли у фасада, на котором загоралась и гасла неоновая женщина с распущенным павлиньим хвостом.
– После быка павлин. Нам так здесь понравится, милый, что никуда не уедем отсюда. – Она любовалась разноцветными вспышками, и глаза ее попеременно становились золотыми, зелеными, синими.
Они заплатили за вход. Привратник, отрывавший билеты, любезно осведомился:
– Могу я узнать, из какой страны приехали сеньор и сеньора?
– Это существенно? – спросил Белосельцев.
– Во время представления вам будет сделан подарок.
– Мы из Советского Союза, – сказал Белосельцев.
– Благодарю, сеньор, – поклонился привратник, провожая их в глубь помещения.
Они очутились в полутемном пространстве, где стояли уютные столики. Чуть в стороне невысокая, слабо освещенная, пустовала эстрада. Играла тихая ленивая музыка. За столиками негусто сидели посетители. Мерцало стекло, в редких светильниках клубился дым сигарет. Усаживая Валентину, Белосельцев успел разглядеть несколько военных в камуфляже, пивших из маленьких рюмок какой-то крепкий напиток. Поодаль сидела пожилая респектабельная чета: он – в красивом шелковом шарфе, прикрывавшем костлявую шею, она, седая, пышноволосая, с крепким, как клюв, носом, с золотыми серьгами и кольцами. Были другие люди, плохо различимые в сумерках, кто в пиджаках и галстуках, кто в легких рубахах и спортивных нательниках с эмблемами и нагрудными надписями.
К ним подошел служитель:
– Что-нибудь желаете заказать?
– Пепси, большую бутылку, – попросила Валентина.
– «Флор де Канья» со льдом, – добавил Белосельцев. – И фисташки.
Они сидели, утоляли жажду холодной шипучей пепси. Белосельцев подносил к губам тяжелый стакан, в котором позвякивал лед и сочился, обжигал язык, крепчайших ром. Было приятно сидеть в сумерках, пьянея, слушая ленивый, тягучий блюз, чувствуя себя в невесомости, в безвоздушном пространстве между двумя половинами жизни. Той, что уже завершилась, но еще витала вокруг, как голубой сигаретный дым. И той, что еще не начиналась, пленительно манила издалека, пьянила сладостными предчувствиями.
– Ты рассказал мне, милый, про книгу, которую мечтаешь написать. – Валентина поставила стакан с тонкой пластмассовой трубочкой, погруженной в шипящий напиток и кубики талого льда. – Книгу о разведчике, которого Господь посылает на задание разгадать смысл жизни. Я не умею писать книги, и мне не разгадать смысл жизни. Но иногда, на грани яви и сна, перед тем как уснуть, вдруг что-то во мне раскрывается, какой-то занавес, и я начинаю все понимать.
– Что понимать?
– Этого не скажешь словами. Понимаю, что живу. Что непременно умру. Что эта смерть будет не окончательной, не навечно. За ней моя жизнь продолжится, и там, в другой жизни, будут все отгадки, все самые главные, поджидающие тебя события, по которым здесь лишь слабо томится душа.
