Они лежали в океане, разделенные деревом, в колыхании волн, словно две рыбы, утомленные нерестилищем. Пропуская руку сквозь листву, он слабо касался ее. Вода лилась через них, тихо журчала, окатывала блеском. И ему казалось, у дерева есть глаза, дыхание, память, оно обнимает их своими зелеными объятиями, будет помнить о них.
Медленно, утомленно вернулись на берег. Лежали в изнеможении на мокром, утрамбованном прибоем, песке. Смотрели, как над белыми россыпями стекленеет горячий воздух. Сесар, похожий на мираж, открыл капот «Фиата», чем-то осторожно позвякивал. Время от времени волна доставала их, охватывала ослабевшими прозрачными языками, охлаждала. Обломком ракушки она выводила ему на песке:
– Вот посмотри, где мой дом в Москве. – Она надрезала лезвием ракушки плотный песок. – Вот они, Люблинские пруды. Если пойти вдоль берега, то раньше здесь были заборы, палисадники, деревянные домики, кусты сирени, и стоял наш дом. На нем были резные ставни, выточенные еще моим прадедом. А вот здесь, – ракушка взрезала песок, и ее рука была в мельчайших разноцветных песчинках. Он чувствовал, как они высыхают, светлеют, искрятся разноцветными лучиками, – если перейти железную дорогу, то начинаются поля, пойма Москвы-реки. Когда была маленькая, вечно увязывалась за взрослыми девочками, ходила с ними в поля, смотрела на Коломенское, на пароходики, на поезда…
– Говорят здесь, у Коломенского, шло войско Дмитрия Донского. Мимо твоего дома. – Он отобрал у нее ракушку и провел черту, огибая нарисованные ею линии.
– Вот здесь, вдоль берега. – Она вернула себе ракушку, начертила дугу, которую он мгновенно превратил в течение Москва-реки, в высокий зеленый берег, в бело-розовое затуманенное Коломенское.
– Расскажи о себе, – просил он. – Хоть немного. Как жила-была до того, как сюда приехала.
– Как жила? – Она держала на ладони перламутровый осколок ракушки, будто это и была вся ее прошлая жизнь, которую бесхитростно ему открывала. – С мамой живу. Мама в больнице работает. Отец от нас рано ушел, живет далеко в Сибири. Любила историю, работала немного в музее, а выучилась на медсестру по маминому настоянию. Поступила в университет, думала, что стану историком, ездила в экспедицию в Суздаль, но бросила, не хватило терпения. Было увлечение, мимолетное. Почти под венец пошла, но потом все расстроилось. Когда предложили сюда поехать, сразу и согласилась. Наверное, предчувствовала, что встречу тебя. – Ракушка с ее ладони соскользнула на песок, и он бережно подобрал перламутровую теплую створку. – Что тебе еще рассказать? Нрав обычный, немного романтична, пожалуй. Цыганка одна нагадала, что я ревнивая, мужа буду любить, мучить ревностью, подозрениями, но пойду за ним до конца, до плахи. Наверное, суетная. По гостям люблю бегать, скакать, люблю украшения, наряды. Но и дома люблю посидеть, хоть все воскресенье у телевизора. Посуда не вымыта, дом не прибран, мама ворчит. Зато картошку умею такую поджарить, пальчики оближешь.
Шутила, не шутила? А он ловил, собирал эти крохотные цветные песчинки – знание о ней. В эти дни, во время урагана и вчерашнего ночного ливня, когда погибал, когда она его воскрешала – выносила из огня, извлекала сплющенный комочек свинца, – он узнал о ней главное. Сильна, великодушна, добра, сильнее его и щедрее. Появилась в его судьбе неслучайно, на ее мучительном, больном переломе – подхватила и понесла. Он был ослеплен ее появлением. Во время молний на нее было невозможно смотреть. Она была лишена обыденных человеческих черт. Была не женщина, а статуя на носу корабля, плывущего по зеленым Карибам, зарей над Сан-Педро-дель-Норте, вставшей над горами Вифлеемской звездой, деревом среди океана. Она вышла из него самого, как выходит виолончель из сафьянового футляра. Как литая скульптура из глиняной формы. Как женщина из мужского ребра. Она повторяла его, была сотворена из тех же молекул и клеток, как зеленый живой побег на засыхающем дереве. Но теперь постепенно он вглядывался в ее живые черты. Дорожил каждой новой подробностью, каждой малой песчинкой, приставшей к золотистой руке.
– А в комнатах у нас так все устроено. – Она вычерчивала план своего жилища, на случай, если он в нем появится. – Вот мамина комната. А вот кухня. А вот моя. Окно на юг. Ночью видны электрички, словно огненные бусинки. А днем много солнца. Здесь мой шкаф стоит, здесь столик, здесь кровать. А вот здесь висит акварель, которую мне поклонник один подарил. Сначала была очень яркая – сад, беседка, – а потом вся выгорела, потому что солнце прямо на нее… – Он представлял ее жилище, умилялся чему-то, может быть, выгоревшей на стене акварели. – Посмотри-ка скорей, кто это? – Она приподнялась, указывая в океан.
Огромные, темные, против солнца летели птицы, похожие на птеродактилей. Мощно одновременно взмахивали крыльями, вытянув тяжелые клювы. Одинаковые, связанные синхронно с пульсацией волн, отражением солнца, шумом прибоя – порождение этих древних природных сил. Повинуясь мгновенной, сработавшей в них команде, складывали крылья. Поочередно, по намеченной в небе ниспадающей линии, снижались и падали в океан. Вздымали брызги, исчезали бесследно.
Он искал среди вод исчезнувших птиц, волнуясь, считая секунды. Через долгое время увидел в стороне вынырнувших, качавшихся на волнах пеликанов. Раскрывали широкие клювы, отряхивали крылья, и у одного в клещевидных створках сверкнула рыба. Вдруг остро, счастливо подумал: когда-нибудь с ней будет сидеть в ее комнате, смотреть на мигающие за окном электрички, вспоминать громадных, пролетевших над водами птиц.
Сесар подзывал их криками и взмахами. И то, к чему он их подзывал, была расстеленная в тени скатерка. На ней потные, мокрые от океанской воды бутылки пепси, колючая гора розовых усатых креветок.
– Обед по-сандинистски, – приглашал их Сесар.
– Да это просто скатерть-самобранка! – восхитилась Валентина. – Переведи… Сесар, я так и знала, что у вас есть скатерть-самобранка!
– Не знаю, как по-испански «скатерть-самобранка».
– Ну переведи, что у него скатерть-автомат…
– У него автомат совсем другой системы – «Калашников».
– Ну тогда переведи, что он замечательный…
Они лущили креветок, выпивали скопившиеся в скорлупе сладковатые капельки, душистые, с запахом моря. Откидывали скорлупки на песок, где они тотчас становились добычей проворных муравьев. Пили из бутылок прохладное пепси. Сидя в тени, Белосельцев чувствовал, как горит его тело, глотнувшее ультрафиолета. Все, что он пережил вчера, жестокое, страшное, было где-то рядом, но словно отслоилось, отступило, и возникла пустынная синева океана, без вертолетов и боевых кораблей, где господствуют пеликаны и рыбы. И Сесар, без портупеи и камуфляжа – гологрудый, волосатый, гостеприимный хозяин. И прелестная, желанная женщина, ставшая дорогой, ненаглядной.
– Попроси у Сесара позволения поводить его замечательный автомобиль. В Москве я немного училась. Как всегда, не доучилась, но за руль держаться умею. Тут, слава богу, нет ни фонарей, ни столбов…
Она светилась нетерпением, детской наивной страстью, поглядывая на «Фиат». Белосельцев перевел ее просьбу.
