Он смотрел на подводную лодку, словно выжженную на реке автогеном, и чувствовал непомерное горе, невыносимую боль. Понимал, что случилась беда, смерть. Разрушено мироздание, которое он создавал вокруг нее. И эта ночная тревога, которую он вдруг, спустя много лет, ощутил, лежа в гамаке, на военной границе, была запоздалым светом умершей звезды, прилетевшим из потухшей галактики.
Он лежал в гамаке, под старым птичьим гнездом, и ждал, когда по ночным ущельям покатятся рокоты далекой минометной стрельбы. Тогда в свете зарниц вереница молчаливых солдат понесет на себе огромные тюки с оружием – в ложбину, к ручью, по мокрым скользким камням. Углубится и канет в ночь, которая подарит ему, разведчику, драгоценную информацию еще об одной войне, но не пустит в иное, сопредельное бытие, где таится отгадка его жизни и смерти – они так и останутся для него неразгаданными.
Его вторая любовь пришла через несколько лет, когда начинал писать рассказы и очерки, пробовал себя в фотографии и уже открывались подступы его будущей военной профессии, маячила доля разведчика. Она работала в маленьком бюро в Замоскворечье, в хлопотах об артистических выступлениях, литературных вечерах, художественных выставках. Непрерывно звонил телефон. В комнатке то и дело появлялись рассерженные, чванливые или льстиво заискивающие эстрадные звезды, театральные кумиры, робкие дебютанты. Невысокая, белокурая, прелестная, с чудесными ухоженными руками, перламутровым маникюром, окруженная тончайшим ароматом духов, она сидела у окна, в котором очень близко зеленела трава и прямо из травы поднималась кирпичная шатровая колокольня. Он приходил и усаживался в сторонке с глиняной чашкой вкусного чая, который она заваривала для него. Наблюдал, как терпеливо, умно, чуть насмешливо она обходилась с множеством капризных посетителей. В одних сквозило неутоленное честолюбие, в других – окрыленность успехом, в третьих – уныние от затянувшихся неудач, в четвертых – крушение всех надежд. Непрерывная смена персонажей, галерея портретов, которые он из своего уголка не уставал наблюдать.
Вот в последний раз хлопала наружная дверь, кончалась трескотня, суета, и они оставались одни. Она закрывала глаза, откидывалась в кресле назад, говоря: «Боже мой, как я устала!» Он тихо подходил к ней, гладил ее плечи, целовал закрытые глаза, мягкий улыбающийся рот. Она говорила: «Занавесь окно, все Замоскворечье на нас любуется». Они еще немного сидели, иногда распивали бутылку черно-красного сухого вина, которое он приносил, а если была зима, предварительно согревали его. Она разливала вино в глиняные потрескавшиеся чашки, выдавливала в них апельсин, они пили, сидя в разных концах комнаты. Он видел, как начинают золотиться ее глаза. Оставаясь далеко, она приближалась, становилась желанной. Он чувствовал, как касаются его, лишают воли, сладко парализуют золотистые лучи из ее глаз.
Она жила у Смоленской, и их медленный, ленивый путь пролегал мимо шатровой церкви в Кадашах, нежной и хрупкой в зеленом каменном небе с гаснущей зарей и крикливыми зимними галками. «Ударник» напоминал самолетный ангар, из которого на мост вылетали легкие, с хрустальными глазами, существа, мчались по дуге над белой заледенелой рекой к розовому видению Кремля. Вихрь автомобилей у моста каждый раз мешал им перейти. Иногда этот вихрь замирал, остановленный милицейским жезлом, и в Троицкую башню, в проем ворот, проскальзывала узкая, черная, как игла, правительственная машина. «Пашков дом», белый на белой горе, был похож на вазу. Они огибали Манеж с черными кирасами, не торопились, оттягивали, откладывали то, что их ожидало. То, к чему приближались, минуя Арбатскую площадь с «Прагой», напоминавшей кремовый торт, с огненным длинным кристаллом проспекта, куда было вморожено множество сочных рубиновых и белых огней.
Ее маленькая комната, где ему нравилось все: и хрупкий торшер, увешанный брелоками и стекляшками, кровать, застеленная козьим мехом, с крохотной ладанкой в изголовье, огромный толстостенный фужер, который, если плеснуть в него вино и кончиком пальца водить по стеклянному краю, начинал канифольно, подобно виолончели, звучать. За окнами мигала, пульсировал реклама, какой-то неразборчивый, сквозь шторы, вензель, и, когда, утихнув, они лежали, потухшие, реклама не могла успокоиться, пульсировала и мигала.
Часто отсюда, из ее комнатки, с ее напутствиями, он отправлялся в свои путешествия, в свои журналистские рейды, начиная долгий, на целые годы, период полетов, когда турбины неутомимо и мощно носили его из конца в конец по стране, и он, прожигая, пропарывая небо, врывался то в зеленые топи Тюмени, то в огнедышащие пески Каракумов, стараясь обнять воображением и изумленными стеклами фотокамеры образы необъятной страны.
Из каждой поездки он привозил ей дар, крохотный сувенир, который она принимала, ставила на стеклянную полочку. В этой постоянно растущей коллекции был лазурный черепок Самарканда, бронзовый высохший жук, найденный на Усюрте, мохнатый отросток маральего рога из Тувы, скрученная ракушка с Курил. Она смеялась, называла эту полочку «домашней Оружейной палатой». И однажды он действительно привез ей кинжал, зеленый, зазубренный, извлеченный из скифского, разрушенного бульдозером кургана.
Но главное, что он привозил, были его путевые репортажи, очерки, серии фотографий. Он читал ей свои писания, показывал снимки, удивляясь истинности ее оценок. Будь то снятое с вертолета огромное, как море, устье Оби. Или рассказ об армянских старухах, высохших, как стручки. Или очерк о дальневосточных пограничниках. Горожанка, не ведавшая природы и техники, сидевшая в комнатушке на Кадашах, она обнаруживала утонченное понимание образности, к которой он стремился в своих статьях и снимках. Благодаря ее связям, ее ненавязчивой протекции он в конце концов получил престижное место в одной из центральных газет.
Искусно, незаметно она помогала ему, руководила им. Вводила в московские художественные круги, очаровывая многочисленных, влиятельных, посещавших ее «салон» людей. В этой среде она была сильнее, умнее его. Вела его осторожно и властно, и он охотно ей подчинялся. Нет, она не была центром мира, как первая его любовь. Но она была той чертой, тем порогом, от которого он бросался в мир, вел свои пути и полеты и к которому приземлялся. Она не создала для него мироздания, как та, первая, но награждала опытом человеческих отношений, связями реальной культуры.
К нему, молодому очеркисту и фотографу, пришел успех. Его узнали. Он получил престижную журналистскую премию. Тогда же его пригласили в разведку, предложив уникальную деятельность, путешествия во все концы света, небывалый опыт, новую степень свободы и творчества. Когда она сказала, что ждет ребенка, хочет, чтобы у них была нормальная семья, это ошеломило его. К этому он был не готов. В своем эгоизме, в предвкушении небывалой свободы, в предчувствии уникальной судьбы он не хотел семьи, не хотел детей, не хотел домашних забот. Весь белый свет был его заботой. И он ей об этом сказал. Несколько мучительных объяснений, чувство вины и стыда. Гнев, раздражение. Чувство своей правоты, под которым, как под корочкой льда, таились неуверенность, мука.
Она легла в больницу, и ребенок их не родился. Скоро они расстались. Спустя много лет, вернувшись из Афганистана, он мельком увидел ее в театре. Она утратила свежесть молодости, налилась тяжелой, властной, самоуверенной красотой. С ней рядом был какой-то мужчина, седовласый, статный, похожий на военного, смотревший на нее с обожанием.
