Белосельцев, одолев высоту, оказался на деревянной поломанной лавке среди солдат, воззрившихся на него своими любопытными молодыми глазами. Среди юношеских узкоплечих тел увидел женскую, под военной рубахой грудь, широкие бедра, пухлые руки, сжимающие автомат. Девушка в бутсах, перетянутая ремнем, с подсумком входила в состав конвоя. Смотрела на Белосельцева спокойно и равнодушно.
– Тогда вперед! – приказал сержант, стукнул по крыше кабины, пуская грузовик. Две другие машины, окруженные струящимся бензиновым воздухом, колыхнули неуклюжими железными боками, пошли следом.
Городок Саматильо впустил их в свои тесные жаркие улицы. Казался изделием гончаров. Обожженный в печи, сухой, звонкий, в потеках копоти и глазури, с запахом дыма, в бесчисленных красных и черных эмблемах, покрывающих стены. Че Гевара в берете. Сандино в шляпе. Просто широкополая шляпа. Автомат. Шляпа и автомат. И повсюду, вокруг беретов и шляп, стволов и прикладов, надписи: «Контрас» не пройдут!» Черно-красная графика революции.
Они миновали центральную площадь с облупленной церковью. В церкви шла служба, сквозь открытые двери мелькнул лиловый священник. Соседний проулок был перегорожен рогатками с колючей проволокой и мешками с песком. Грузовики прогремели по улицам, рискуя сорвать кабинами низкие черепичные крыши. Выехали на пустое шоссе и мощно, с ревом, покатили, рассекая воздух. Солдаты щурились навстречу ветру, и было видно, они наслаждаются волей, солнцем, быстрой ездой. Ларгоэспаде наклонился к Белосельцеву с противоположной лавки, дружески подмигнул. Казалось, и ему были по сердцу стремительная езда, новое знакомство, возможность вырваться из гарнизона. У него на шее блестела цепочка, и на ней, подскакивая на голой груди, висела пуля острием вниз, яркая, натертая прикосновениями к телу.
– Мы все сандинисты. И я сандиист, и ты, – уверял он Белосельцева, трогая его колено и этим прикосновением снимая противоположность между ним и собой. – Вы в Советском Союзе сандинисты. На Кубе сандинисты, в Анголе, Вьетнаме. Скоро в Сальвадоре люди станут сандинистами. Все в мире станут сандинистами. Но для этого нужно сломить гринго и «контрас». Мне приказали в штабе: «Ларгоэспаде, бери солдат, поезжай в Сан-Педро, этим ты поможешь братьям в Сальвадоре». В Сан-Педро мы расскажем «контрас», кто такие сандинисты. Сам-то я буду молчать, пусть мой автомат объяснит.
Он двигал худыми плечами, пританцовывал, сидя на лавке. Пуля подскакивала на его коричневой груди. Солдаты, и среди них девушка, молча, серьезно слушали своего командира.
– Хочешь знать, как я стал сандинистом? Мы, простые люди, тоже знаем историю. Знаем Сандино, Фонсека. Что такое добро и зло. Мой брат был убит Сомосой. Второй мой брат был тоже убит. Потом племянник. Так я стал сандинистом. Сандинист – человек простой. Ему ничего не нужно. Только правда, только борьба. Я ничего не имею. Вот автомат, вот гамак, который развешиваю там, где застигнет ночь. Если у тебя нет гамака, я тебе свой отдам. У сандинистов все поровну, все общее – и жизнь, и смерть. Раньше я был католиком, верил в Бога. Теперь я знаю, Бог – это революция. А что же такое дьявол? Это «контрас». – Сержант колючим, острым движением ткнул через борт в близкие лесистые горы, за которыми, в Гондурасе, притаился дьявол. Солдаты и девушка проследили его движение, и Белосельцев подумал: сержант не просто его развлекает, а пользуясь удобным моментом, преподает подчиненным урок политграмоты.
Асфальтовое скоростное шоссе превратилось в щербатую пыльную дорогу. Грузовики колыхались, бились о дорожные камни. Кузов скрипел, железные арки скрипели. Солдаты на ухабах все разом подскакивали, клонились в одну сторону.
– Скажи. – Белосельцев, охраняя фотокамеру от ударов, спрашивал у Ларгоэспаде. – Почему ты повесил на шею пулю? Может, все бывшие католики Никарагуа, став революционерами, поснимали с себя кресты и повесили пули? Таково требование революции?
– Требование революции в другом, – пояснял сержант. – Когда революция победит, я сниму с себя эту пулю. Ее надела на меня мать. Она сказала: «У каждого человека есть своя пуля, которая его стережет и хочет убить. Эта пуля хочет тебя убить. Ты ее всегда держи при себе, не теряй, и она никогда не попадет в винтовку. И тебя не убьют и не ранят». Сколько воюю, а живой и не раненый. Пусть по мне стреляют – пока эта пуля со мной, я бессмертен.
– Где бы мне такую найти?
– Я тебе дам. Будешь носить, и с тобой ничего не случится. – Он подмигнул шальным глазом, а Белосельцев вспомнил про свой амулет, про колечко с зернышком яшмы, и утренняя нежность вернулась к нему, выплыла из-под сердца, и он нес ее, словно переполненную чашу, колыхаясь в военном грузовике по каменистой приграничной дороге.
– В прошлом году в Матагальпе мы попали в засаду, – продолжал неутомимый сержант. – Наш грузовик подожгли из базуки. Пять наших товарищей были убиты. В живых осталось четверо. Мы выскочили из машины, залегли у холма и стали отстреливаться. Тех, за холмом, было, наверное, с десяток. Они нам кричат: «Сдавайтесь, а не то мы вам покажем, как бьет «М-16»!» А мы им кричим: «Улепетывайте, а не то мы вам покажем, как бьют «калашниковы»!» Кинулись, стреляя, на холм, и те отступили. Я бежал навстречу их пулям, и ни одна меня не задела. А почему? Да вот она, моя пуля! Я ей хозяин! – Смеясь, он подбросил на цепочке горячую пулю, влажную от его пота.
Катили около часа в горах. Миновали городок Синко-Пинос, где их накормили вареной фасолью и напоили апельсиновым соком. Взбирались все выше и выше, одолевали каменную дорогу, похожую на рытвину. Въехали в теснину, окруженную зелеными высокими занавесками гор. Тут, на круче, и прилепился приграничный городок Сан-Педро-дель-Норте.
Два грузовика с секретным грузом и сопровождавшими его солдатами укатили по узкой улице, скрылись среди черепиц и глиняных стен. Белосельцев провожал их глазами, полагая, что ему представится случай их снова увидеть. А их грузовик неуклюже развернулся и встал на маленькой площади. Колокольня желто-песочного цвета глянула своими проемами и белесыми от голубиного помета колоколами. Краснела черепица уютных, ухоженных домиков. Все казалось игрушечным, аккуратно расставленным, очень маленьким, ибо над всем, теснясь и сдвигаясь, высились высокие сочно-зеленые горы в синих тенях от медленно плывущих солнечно-белых облаков. Заглядывали сверху, как великаны, на крохотный городок, на прибывший грузовик, из которого выскакивали солдаты, разминали затекшие ноги. Белосельцев, глядя на эти огромные окружавшие селение горы, на тесное небо, где сдвинули свои зеленые головы недвижные великаны, подумал, что здесь остановилось его неуклонное стремление вперед, начатое несколько дней назад на Пушкинской площади, продолженное в небе над океаном, подхваченное трассой Каратере – Норте, завершенное у поднебесной горной стены, на которой застыли густые синие тени восхитительных пепельно-белых облаков. Здесь, в этом замкнутом пространстве, на маленькой площади с аляповатой, слепленной из глины колокольней, кто-то поджидал его долгие годы, быть может, с его рождения, и теперь они встретились.
Из проулка, стуча копытами, вынеслась лошадь. Мальчик без шапки, кудрявый, в красном, лихо закрученном шарфе, вставил ноги в кожаные, напоминающие чувяки стремена, похлопывал по кожаному, украшенному подвесками седлу. Увидел солдат, остановился на всем скаку, гарцуя, удерживая разгоряченную лошадь. Его курносое, яркоглазое лицо мгновенно засверкало детским любопытством. Белосельцев восхитился его статью, живописностью, потянулся к фотокамере. Наездник заметил его восхищение, откликнулся молниеносным счастливым взглядом. Ударил стременами и погнал лошадь по площади, разбрасывая ошметки травы, делая круги и покрикивая. Белосельцев уловил в объектив стремительного, уносящегося с гиканьем наездника, разглашавшего весть об их появлении.
