Они приблизились к строению таможни, которое издали казалось нарядным и обитаемым, а вблизи темнело разбитыми окнами, рубцами и пулевыми отметинами. Шлагбаум был сорван и смят. Под ногами хрустели осколки.
Сесар остановил машину впритык к бетонной стене, заслоняясь ею от сопредельной горы. Белосельцев читал надпись: «Добро пожаловать в Никарагуа», изорванную очередями. Брызги минометных разрывов напоминали черные звезды, врезанные в асфальт. Он хотел пройти оставшийся до реки отрезок шоссе и взглянуть на остатки моста, на состояние берегов, на возможность восстановления переправы, способной, в случае наступления, пропустить колонны танков и грузовиков с пехотой.
– Сесар, я бы хотел подойти к мосту и снять его. Этот снимок послужит вещественным доказательством того, что мои репортажи я писал не в уютной гостиной, распивая ром «Флор де Канья».
– Мы можем подойти к реке? – обернулся Сесар к сержанту.
– На той горе, – сержант указал на зелено-голубой склон, – находится их наблюдательный пункт и сидит снайпер. Он может открыть огонь. Тогда вы сразу должны лечь на землю. Солдат мы оставим здесь, для прикрытия. Не следует появляться у моста большой группой.
И моментальная, быстротечная мысль, похожая на угрызение совести. Он, Белосельцев, выполняет свое задание, подвергая опасности Сесара и сержанта. Ради своей профессиональной цели он рискует их жизнями, пользуясь их доверчивостью, гостеприимством, выглядит в их глазах наивным, не ведающим опасности человеком с непонятными им журналистскими прихотями.
Сержант вполголоса приказал что-то солдатам. Один из них укрылся за выступом таможни, прижав автомат к стене. Другой цепко и ловко вскарабкался по уступам на крышу, распластался, и было слышно, как лязгнул затвор автомата.
– Можем идти, – сказал сержант, и втроем они двинулись вперед, по пустому асфальту, на который с обочин уже наползали зеленые плоские листья и копилась труха и пыль, не раздуваемая проносящимися автомобилями. Белосельцев чувствовал свою тень где-то сбоку, не сводя глаз с горы. Мерил до нее расстояние не зрачками, а дыханием, грудью, словно гора оставляла на его груди свою пятнистую, сине-зеленую татуировку.
Было тихо. Только слабо чиркали об асфальт их подошвы, и в зелени, то догоняя, то отставая, звенел кузнечик. Белосельцев смотрел на гору, ожидая бледную вспышку выстрела, немедленный удар в грудь, звезду боли. Но не было вспышки, только чувство просторного, сияющего объема, стянутого невидимым напряжением в центр – в его грудь, в его сердце.
Сесар шел рядом, мягко, чуть сутуло, водя глазами, словно хотел в случае выстрела кинуться, заслонить собой Белосельцева. Сержант приотстал, оставляя себе сектор обзора, возможность бить навскидку вперед.
Белосельцев шагал, чувствуя на себе сложение двух противоположных сил, словно два разных ветра дули ему в лицо и в спину, и его продвижение складывалось из разницы этих противодействующих давлений. Невидимый мост, который должен быть запечатлен на фотоснимке, стать предметом рассмотрения аналитиков, изучающих возможность крупномасштабной войны, этот мост неуклонно притягивал к себе Белосельцева. Но каждая его страшащаяся жилка, каждая желающая жить клеточка протестовала, останавливала, замедляла шаги. Гора издалека протягивала к нему пятнистую, с тенями облаков ладонь, прижимала ее к потному лбу, запрещала идти. Он боролся с горой, боролся с крохотными вихрями страха, крутящимися в кровяных тельцах, переставлял ноги по асфальту. Будто кто-то нес перед ним запрещающую полосатую ленточку. Достигая ее, он чувствовал натяжение, давление на грудь. Разрывал ее, проходил дальше, но она опять возникала, снова касалась груди. Он весь превратился в чуткость, в слух. Слушал свое длящееся пребывание в мире, готовое вот-вот оборваться.
Кузнечик звенел, расширял свой звук до сияющих синих небес, снижался, стихал в траве и снова взмывал, достигая высоты и господства, властвуя над этими упрямыми, не ведающими истинных целей людьми, заглянувшими в его царство травы, синевы, солнца.
Они остановились на самом краю асфальта, оторванного и упавшего вниз. Внизу, переломленный натрое, снесенный и заваленный илом, лежал мост. Пучил реку, драл ее на длинные, гремящие, пузырящиеся лоскутья. И в том, как легко, многократно он был переломлен, какие бетонные глыбища висели над рекой, как велик был комель застрявшего под мостом ободранного дерева, чувствовались слепые удары – сначала взрыва, а потом наводнения.
Белосельцев оценивал величину разрушения. Мост был невосстановим, в окрестностях не было видно следов ремонтных работ, попыток возвести стационарную переправу. Но на берегу, с обеих сторон, были покатые спуски, и не составляло труда перебросить через реку понтоны – инженерные машины подкатывают одна за другой к воде, плюхают полые, облегченные, ребристые конструкции. Под прикрытием вертолетов саперы наращивают плоский, колеблемый мост. И через час по красной глине откоса на него вползают тяжелые дымящие танки, грузовики с пехотой, тягачи с артиллерией. Колонна вслед за огневым валом, сопровождаемая барражирующими вертолетами, выкатит на автостраду, помчится к Манагуа, сметая редкие посты и заслоны.
– Сесар, позвольте я вас сфотографирую!.. Вот сюда, к самому берегу!.. – Он поставил Сесара так, чтобы в кадр попали река и руины моста. Снимал, меняя расстояние, ракурс, чтобы были видны спуски на берегу, перекаты обмелевшей, утратившей мощь реки. – Сержант, и вы, пожалуйста, встаньте!.. Снимок на память! – Сержант занял место рядом с Сесаром, и Белосельцев снимал их обоих в камуфляже, с опущенными автоматами, уходящее в Гондурас шоссе, отдаленное строение, видимо гондурасскую таможню, и гору с чудесной, пленительной синевой от медленных облаков.
Фотографируя, радуясь уловленной в объектив информации, он не переставал чувствовать царящее здесь особенное состояние мира – реальность военной границы. Не вода пробурлила здесь, ломая мост, расталкивая друг от друга распавшиеся берега, а война. В этой зоне планеты, терзаемой землетрясениями, наводнениями, извержениями и торнадо, действовала еще одна геологическая стихия – война. Он стоял на асфальте, по которому у него под ногами в любую секунду могла пробежать рваная трещина, открыться дымный провал, увлечь его в бездну.
– Вы сфотографировали все, что хотели? – спросил сержант. – Надо идти. Здесь нельзя оставаться слишком долго.
Они повернулись, пошли обратно, медленно, по солнечному шоссе, под стрекот кузнечика. Белосельцев мысленно просил прощения у Сесара и сержанта за то, что заставил их рисковать. Вдруг подумал: если ему суждено дожить до глубокой старости, то в сонной бессильной дремоте, в меркнущем разуме вдруг возникнут это пустое шоссе, пятнистая гора Гондураса и вещий стрекот кузнечика.
Они возвращались к перекрестку, откуда свернули на Гуасауле.
– Сесар, – сказал Белосельцев, – насколько я понимаю, это очень опасное направление. Гондурасская армия при поддерже морских пехотинцев может преодолеть расстояние от границы до Манагуа за сутки. Ибо здесь нет рубежей обороны, больших гарнизонов, серьезных водных и горных преград. Вы не боитесь вторжения?
