Будь милым, попросила она.
Не хочу этого.
Хочешь, хочешь.
Усилием воли Джона пытался сбить эрекцию, но не получалось. Лицом к лицу. Сделай то, что я попрошу. Она схватила его за руку, поднесла к своей щеке. Давай.
Он легонько шлепнул ее по щеке.
Сильнее.
Сперва он не понял, потом дошло: она хочет, чтобы он ударил всерьез. Что-то новенькое. Они пробовали разное, как любая парочка, но это — другое, на такое он никогда не согласится. Джона отдернул руку, Ив схватила его за другую, он и эту отдернул, руки-плавники, жертва талидомида против сексаматика-3000. Джона отказался делать это. Он сказал «нет».
Хорошо, сказала она.
И, резко изогнувшись, со всей силы треснулась головой о крышу тоннеля.
Грохот чудовищный, как будто они оказались внутри колокола. Джоне показалось — это он башкой врезался. Она снова выгнулась и проделала это еще раз. БААМ! — отдалось по всей комнате. Джоне представилась жуткая картина: Ив убьет себя, коченеющее тело заблокирует его в аппарате, череп лопнет, как сваренное всмятку яйцо, по его лицу потекут кровь и мозги. Она изготовилась стукнуться еще раз. Джона потянулся остановить ее, и она схватила его за руку: Хороший мальчик. Как ее остановить — ударить? Он чувствовал, как в Ив нарастает возбуждение. Вот почему ей нравилось, чтобы он тискал ее задницу, вот почему она просила дергать ее за волосы. Этого она хотела, а ему стало дурно, и он ни в коем случае не хотел этого — и все же позволил. Он хотел притвориться перед самим собой, будто удивлен, но удивлен не был: сам виноват, напросился. Он отдал ей свою руку и предоставил Ив колошматить себя его рукой. Она запела песнь кита, все жилы в ее теле напряглись, она ударила себя в лицо, дважды, трижды, она била и била, раскровянила себе нос, капли крови упали ему на лицо, похожие на капельки птичьего кала, и он не мог больше сносить это, но тут она затряслась и простонала — О!О!О! — и ее внутренности сжались, сдавили его внутри, и он — что он мог поделать? — кончил.
Аппарат гудел. Никогда раньше Джона не проходил МРТ. Ханна делала, какие-то проблемы с плечом. Что чувствовал Джона? Странная смесь мертвого спокойствия и электрического возбуждения. Вес Ив на нем — покрывало или бремя? Жила у нее на шее билась, барабанила ему в щеку. Она что-то шептала ему. Кровь, кровь просачивалась в поросль его двухдневной щетины, тянулась струйкой в уголок рта. Джона замерз. Руку дергало — позднее он увидит, что раскрылся тот порез на костяшках. Они перемазали изнутри аппарат МРТ. Придется простерилизовать. Красные всплески на стенах, пещерное искусство дурного вкуса. Она села, провела языком внутри нижней губы, словно отыскивая застрявший кусочек шпината. Вытолкнула себе в руку кровавый осколок. Глаза ее округлились, она предъявила Джоне свою находку: зуб.
Обнажила в улыбке только что появившуюся щель. Снова рухнула всем телом на Джону.
— Любовь моя, — замурлыкала Ив, — разве тебе было плохо?
15
Среда, 13 октября 2004
Электив по хирургии, первая неделя
Последний месяц практики делился между двумя элективами по хирургии, по две недели каждый. Офтальмология Джоне скорее понравилась. Все ординаторы с бородами, словно от них это требуется по форме.
— Трясешься! — Доктор Эйзен, хирург, ткнул в Джону затянутым в перчатку пальцем.
— Тут холодно.
— До сих пор не привык?
— Есть вещи, к которым невозможно привыкнуть.
Прежде он открывал рот лишь затем, чтобы пробормотать «да», «нет» или «виноват». Все присутствующие уставились на разговорчивого студента.
— Верно, — сказал доктор Эйзен. — Потому-то я и развелся с женой.
На операционном столе — больной М, двадцать девять лет, симпатическая офтальмия. Он потерял глаз, когда в его нелицензионное такси врезался фургон. И вот — одна из таинственных трагикомедий тела: другой глаз, вовсе не пострадавший в аварии, начал отмирать. Автоиммунная реакция грозила слепотой, если не вмешаются медики. Чтобы спасти здоровый глаз, нужно вылущить тот, погибший. Пациент лишился стереоскопического зрения, и, вероятно, предметы будут слегка размываться в уцелевшем глазу, но зато он получит протез, который сможет вынимать на вечеринках — отличный фокус (Смотрите, что покажу!).
У Эйзена лицо бассет-хаунда, сонный голос. Он лениво попытал Джону об устройстве человеческого глаза (на уровне аппаратов Руба Голдберга — оптический нерв, ресничный ганглий, прямые мышцы).
— А вот посложнее. Ответишь — запишем в характеристике, что студенты на редкость образованные пошли. Какой писатель страдал слепотой, вызванной симпатической офтальмией?
Джона не сразу и припомнил писателей-слепцов. Джеймс Джойс? Гомер, кажется, был слеп. Все, сдаюсь.
— Джеймс Тербер.
[17]
Мне это рассказал хирург, когда я учился на третьем курсе. Теперь я передаю эти знания тебе. Не жалуйся, будто здесь ничему полезному не учат. Ты читал «Тайную жизнь Уолтера Митти»?
— В старших классах.
— Стоит перечитать, — со вздохом заключил Эйзен. — С годами эта книга обретает смысл.
В семь тридцать он вышел с работы. По дороге к метро проверил голосовую почту.
Сынок, как дела. Набери меня, будь умничкой. Я в офисе до семи, потом дома, 212…
Стоя у входа в подземку на 50-й улицы, он набрал номер. Ответил ломающийся от пубертата голос.
— Привет, я Джона Стэм, мне мистера Белзера.
— Паааап!
Щелчок — взяли другую трубку. Спрессованный смех — Джоне представилась акустическая система объемного звучания формата 7.1, плазменный экран перед кожаным диваном, на столике рядом стакан «Макаллана», уют.
— Ивен? Положи трубку. (Первая трубка брякнулась на аппарат.) Хелло!
— Чип, это Джона.
— Привет, сынок. Минуточку. (Телевизор притих.) Спасибо, что перезвонил. Все тип-топ? Как учеба?
— В порядке.
— Скоро экзамен?
— Скоро.
— Тяжко тебе. Слишком много работаешь, сынок.
Легкий разговор — признак тяжелой проблемы. Нервы напряглись.
— Что-то случилось?
— Случилось? Не. Я больше насчет того, чего не случилось.
— О’кей.
— Помнишь, мы обсуждали, насколько слабы обвинения?
