Дверь захлопнулась, и потекли минуты. Наконец вновь раздался
отвратительный железный скрежет, и появилась женщина примерно сорока лет,
невысокого роста, коренастая, с крашеными пережженными волосами. Лицо у нее
было полное, маловыразительное, с мелкими глазами, носом-картошкой и нечетким
ртом, но доброе, а по вискам бежали лучики морщинок. Такие получаются у людей,
любящих повеселиться от души. Окинув меня оценивающим взглядом, тетка сказала:
– Это вы на место Кожуховой, на время ее декрета?
На всякий случай я кивнула.
– Пошли, – велела Валентина.
Мы миновали несколько железных дверей, пересекли
отвратительно захламленный дворик, пробрались между какими-то непонятными
конструкциями, добрались до невысокого здания из красного кирпича и вошли
внутрь…
Валентина распахнула первую дверь и велела:
– Садитесь и давайте документы.
Я аккуратно устроилась на колченогом стуле и оглядела
крохотное помещение.
– Ну, – поторопила Загораева, – документы
давайте.
– Что?
– Трудовая книжка, диплом.
– Интересно, как…
Валентина вздернула брови:
– В чем дело?
– Интересно, – повторила я, – очень
интересно, как получилось, что адвокат Ярослава Рюрикова оказалась на службе в
исправительно-трудовой колонии?
Загораева вспыхнула так, что на глазах у нее показались
слезы.
– О чем вы, не пойму?
– Да ладно тебе, – отмахнулась я, – мне
Клавдия Васильевна Сироткина все рассказала. Ты, Валентина, посылаешь ей каждый
месяц по две тысячи рублей, а почему?
– Значит, вы не бухгалтер? – догадалась Валентина.
Я нагло ухмыльнулась:
– Конечно, нет.
– Безобразие, – возмутилась Загораева, –
сейчас вызову охрану…
– Отлично!
– Почему? – оторопела женщина.
– Потому что сама не уйду, пока не узнаю, зачем ты
прикидывалась адвокатом Рюрикова. Ну-ка, говори быстро, кто тебе велел отсылать
ей деньги? Не хочешь отвечать? Тогда прямо сейчас пойду к твоему начальству.
– Кто вы? – тихо спросила Загораева.
Я сначала хотела было заявить, что я частный детектив, но
потом отчего-то передумала и сказала:
– Дочка Клавдии Васильевны, младшая. Меня долго в
Москве не было, жила с мужем на погранзаставе. Приехала, а мать какую-то чушь
несет… Деньги, Рюриков… Имейте в виду, дорогая, если надеетесь получить
квартирку, то абсолютно зря! Знаем, знаем таких благодетелей – сначала запудрят
мозги, копейки дадут, а потом бумажку подписать подсунут – и все, прощай
жилплощадь!
– У меня есть квартира, – вяло сопротивлялась
Валентина.
– Ага, у Муньки в заду, на «какашкиных
двориках», – хмыкнула я, – а у моей матери Таганка, самый центр,
лакомый кусочек. Зачем адвокатом прикидывалась, зачем врала? Нет, сейчас же иду
к твоему начальнику, ишь ведь придумала старухе голову дурить!
– Погоди, – устало сказала Валентина, – никто
никого обмануть не хочет. Ей действительно Рюриков деньги шлет.
– Врешь!
– Хочешь, он тебе сам подтвердит?
– Кто? – изумилась я.
– Ярослав!
– Где же я его увижу?
– Он тут сидит, в колонии – на поселении.
– Врешь!
Валентина усмехнулась:
– Ты какие-нибудь другие слова знаешь? Или на твоей
погранзаставе только этот глагол известен. Заладила: врешь, врешь.
– А ты не ври!
– Да правду говорю, здесь Рюриков, в воскресение
увидеть сможешь, а насчет бабки… В общем, слушай…
Глава 25
Валентина работает в колонии, или, как ее называют
официально, в учреждении, почти десять лет. Сидит в бухгалтерии. Платят тут
хоть и мало, зато регулярно, и дают льготы: бесплатный проезд в городском
транспорте и скидки по оплате коммунальных услуг. Семьи у женщины нет, пыталась
несколько раз устроить личную жизнь, да попусту, кавалеры попадались
никудышные, сильно пьющие… Так и жила бобылкой.
В колонии, где Валя сводит дебет с кредитом, серьезных
преступников нет, здесь только те, кто скоро окончательно выйдет на свободу.
Собственно говоря, это не исправительно-трудовое заведение, а поселение. Пять
дней в неделю заключенные работают за колючей проволокой и живут в бараке, а на
субботу и воскресенье их, как правило, отпускают домой, впрочем, кое-кто
ухитряется побывать в родных стенах и во время рабочей недели. Находятся тут
одни москвичи…
Три года тому назад сюда из Коломны перевели Ярослава
Рюрикова, малоразговорчивого, даже угрюмого мужика с худым, каким-то
изможденным лицом. Валентина не общалась с заключенными, ее дело – бухгалтерия.
Но однажды накануне сдачи годового отчета ей пришлось придти на работу в
субботу. Колония была пуста, только на лавочке сидел Рюриков. Валечка прошла
мимо него и увидела, как мужик глубоко вдохнул дым от ее сигареты.
– Хочешь закурить? – спросила женщина.
Ярослав настороженно кивнул. Негласные правила зоны
предписывают: ни у кого ничего не просить и ни у кого ничего не брать…
Валентина протянула початую пачку «Золотой Явы», Рюриков
аккуратно вытащил одну сигаретку.
– Бери все, – разрешила женщина.
Отчего-то ей стало жаль мужика. К остальным заключенным
наведывались гости, да и в воскресенье они возвращались с сумками, набитыми
продуктами. Ярослав же безвылазно находился в колонии, хотя тоже был москвичом.
К нему никто никогда не приходил, и жил мужик на казенном довольствии, попросту
голодал.
– Спасибо, – буркнул Рюриков и спрятал «Яву» в
карман старой, донельзя грязной рубашки.
– Чего же не постираешь одежду? – не выдержала
Валя.
– Она чистая, – спокойно пояснил Ярослав, –
просто заносилась и вид всякий потеряла.
Валентина пошла на рабочее место, но худой, какой-то
изможденный мужик стоял у нее перед глазами, и цифры не хотели складываться.
На следующее утро, сама не понимая, что делает, Валя купила
у метро простенькую рубашку в серо-синюю клетку и дала ее Рюрикову.
– Носи, а ту выброси.
– Не надо, – отрезал мужчина.
