— Я хочу, чтобы император, его достойнейшая дочь и все остальные узнали о случившемся из ваших собственных уст, — добавил Тирант Белый, — и берегитесь, если я узнаю, что вы солгали! Потому что ваши уши, брат, находятся в полном моем распоряжении, и я имею право отрезать их, когда мне заблагорассудится!
— Мои уши? — поразился Диафеб и воззрился на брата с искренним недоумением. — Вы намерены отрезать мои уши?
— Возможно, — сказал Тирант.
— И полагаете, будто я не стану сопротивляться этому?
— Может быть, и станете.
— Но я ведь имею законное право отстаивать мои уши, — продолжал Диафеб со вполне понятной горячностью, — поскольку они составляют часть моей прекрасной наружности и я закладываю за них некоторые из моих локонов.
— С недавних пор ваши уши — в полной моей власти, — произнес Тирант твердо. — Когда я приказывал вам сидеть в засаде, вы поклялись ими, а потом нарушили клятву.
Диафеб пригорюнился, вынужденный признать правоту кузена.
— Ступайте же, — велел ему Тирант. — Мое самое горячее желание — спасти императора и его дочь от боли неведения, в котором они пребывают.
— И Эстефанию, — присовокупил Диафеб.
— Это уж как вам угодно, — сказал Тирант.
* * *
О прибытии Диафеба стало известно, едва лишь он спрыгнул с коня. Не переменив одежды, сеньор Мунтальский сразу проследовал к императору, и вскорости туда же явились все дамы во главе с принцессой, которая вела с собой пленного арапчонка, разодетого в хорошенький кафтан красного цвета и пышные белые штаны; арапчонок был бос; принцесса держала золотую цепочку, которая крепилась к поясу пленника. Желая подчеркнуть свою принадлежность к воинской касте, принцесса оставила себе свой шлем с золотой короной; вся прочая одежда на ней была обыкновенной, пристойной для девицы из императорского дома.
Диафеб поцеловал руку императора, а затем перецеловал всех девиц без исключения, и последней он поцеловал Эстефанию. Герцогиня Македонская слишком настрадалась из-за предположения о том, что Диафеб, возможно, погиб, поэтому не могла больше скрывать своей страсти. Она держалась из последних сил и то и дело принималась плакать. Тогда Кармезина поднимала руку, как бы для того, чтобы поправить шлем, но на самом деле — дабы закрывать своим рукавом от посторонних взоров лицо Эстефании.
Когда Диафеб завершил повествование, Кармезина спросила:
— Опасны ли раны севастократора? Ибо из вашего рассказа явствует, что он получил несколько тяжелых увечий и совершенно изуродован!
— О нет, моя госпожа, если он и изуродован ударом копья в щеку, то самую малость! Что значит какой-то шрам через всю левую щеку по сравнению с той красотой, которая у него еще осталась? — горячо возразил Диафеб. — К тому же, если севастократор отпустит бороду, шрам этот будет совершенно скрыт.
— Боже, — прошептала принцесса. — Но пусть он даже и останется со шрамом, это не беда, лишь бы он жил…
— Полагаю, севастократор не подвергается сейчас большой опасности, — заверил ее Диафеб.
И вдруг самообладание оставило Кармезину и она залилась слезами. Эстефания подхватила ее в объятия, и так обе рыдали на плече друг у друга.
А император вздохнул и сказал:
— Война — неподходящее занятие для девиц.
Некоторое время государь обсуждал с Диафебом важные подробности и спрашивал, велики ли потери с той и с другой стороны, каков был путь отступления турок, какие города уже взяты Тирантом, а какие еще находятся под властью захватчиков — и тому подобное.
Наконец Диафеб раскашлялся, хватаясь за грудь, и, поскольку все это время он потихоньку грыз себе губы, пустил изо рта несколько кровавых пузырей.
— Что с вами, сеньор? — испугался император.
— Боюсь, я… не вполне здоров, — ответил Диафеб сипло. — В сражении… вражеская стрела… впрочем, большой опасности нет, но…
— Вы должны немедленно лечь в постель! — воскликнул император. — Я обязан заботиться о моих храбрых рыцарях как о собственных детях. Мой возраст и сан дают мне право говорить таким образом…
— О, если бы я был вашим сыном!.. — прохрипел Диафеб.
— Вы побледнели! — сказала принцесса. — Брат мой Диафеб… Боже, как вы бледны!
— Да, он должен отправиться в постель, — заговорили, перебивая друг друга, все дамы. Они были очень обеспокоены состоянием сеньора Мунтальского.
— Как ваш полководец я беру на себя командование! — Кармезина встала и дернула арапчонка за цепочку, чтобы и он поднимался тоже (все это время он сидел на полу у ног своей хозяйки и ковырял в носу). — Эстефания! Вы должны подать Диафебу руку, чтобы он оперся на вас, вы ведь теперь герцогиня Македонская и к тому же главный коннетабль моего войска, так что и сил у вас должно быть больше, чем у кого бы то ни было! А я займусь теплыми грелками и питьем для больного, потому что, как всякая принцесса, владею искусством врачевания.
Отдав такие распоряжения, Кармезина решительно двинулась к выходу, а Диафеб обнял Эстефанию за талию и побрел за нею следом. Арапчонок бежал, как собачка, и корчил рожицы. Ему понравилось жить у принцессы, потому что она его баловала, закармливала сладостями и вовсе не наказывала за мелкие шалости (а прежде ему частенько приходилось иметь дело с хозяйским кнутом).
* * *
Таким образом Диафеб был водворен в постель и благодаря болезни, истинной или мнимой, оставлен в замке Малвеи. Никто не заговаривал о необходимости для него возвращаться к Тиранту, туда, где все еще шли сражения или, точнее сказать, небольшие стычки с турками. Дамы ухаживали за Диафебом как за родным братом, и он ни в чем не знал недостатка, кроме любви Эстефании: та, страдая от желания, которое почитала за греховное, избегала встреч с больным Диафебом. Зато Кармезина навещала его по десять раз на дню и всегда рассказывала что-нибудь новенькое о герцогине Македонской, своей подруге.
— Эстефания, — сказала, например, Кармезина, — выложила цветными камушками ваш портрет, только мой арапчонок его разрушил, думая, что это не камушки, а леденцы.
И еще она сказала:
— Эстефания сделала четки, и в них столько бусин, сколько раз вы ее поцеловали, и когда она закончила делать эти четки, то нашла их чересчур короткими.
И еще Кармезина рассказала:
— Всякую ночь Эстефания натирает свое тело благовонными маслами и думает, что это вы прикасаетесь к ней ладонями.
А еще она поведала о том, что Эстефания хотела отрезать свои прекрасные волосы и сплести из них веревку. дабы Диафеб мог с помощью этой веревки взобраться на стену осаждаемого города и таким образом снискать себе великую славу.
Слушая все это, Диафеб распалялся все больше, и скоро постель его начала пылать, как будто он лежал не на простынях, а на раскаленных углях. И один край покрывала действительно немножко обуглился.
