Тирант вдруг ощутил сильную боль в животе, так тягостны были ему эти глупые и лживые обвинения. Но говорить он ничего не стал и просто начал мысленно молить Бога о том, чтобы герцог Македонский замолчал.
А герцог Роберт все говорил и говорил:
— И вот теперь вы вручаете свою судьбу чужеземцу. А что вы знаете о нем? О чем он целый день разговаривал с Великим Турком в своем шатре? Не о том ли, как предать нас? Спросите лучше, сколько денег посулил ему Великий Турок за это предательство! — Тут герцог Македонский повернулся к Тиранту и прибавил: — Раскройте пошире свои белые глаза, севастократор, и поймите же наконец: нам отлично известны все ваши так называемые «доблестные» деяния. Не осталась для нас тайной и та причина, по которой вы покинули свою родину и не можете туда вернуться. Разве вы не совершили множество бесчестных дел во Франции? А теперь вы скрылись в Греческой империи и полагаете, будто здесь никто ничего о вас не разузнает.
Приор иоаннитов, слышавший все это, был так поражен, что не мог произнести ни слова в защиту Тиранта. А Диафеб сжимал и разжимал кулаки, но молчал, повинуясь приказанию брата, потому что тот боялся вызвать смуту.
Наконец Тирант легонько вздохнул, обвел глазами всех собравшихся и, видя, что те внутренне так и кипят, произнес:
— Писец! Запиши все то, что сейчас говорилось, добавь также, что через десять дней мы дадим Великому Турку большую битву. Затем запечатай письмо и пусть его доставят императору. Я не хочу, чтобы от государя утаилось хотя бы слово из сказанного сегодня, потому что впоследствии все это может послужить нам к чести или к бесчестию.
Севастократор дождался, чтобы все бароны вышли из шатра, и только после этого повернулся к Диафебу
— Помогите мне встать, кузен, — попросил он.
— Вы больны? — встревожился тот.
Тирант покачал головой:
— От вздора, который нес тут герцог Македонский, у меня разболелся живот. Я не хочу, чтобы кто-либо видел, как меня ведут под руки.
* * *
Император получил послание от Тиранта и прочитал его сперва в одиночестве, запершись, а затем прочитал письмо своей супруге императрице, а также принцессе Кармезине.
Принцесса слушала очень внимательно, но без тени волнения или смущения, и только несколько раз прикладывала палец к губам как бы в задумчивости. Император пристально посмотрел на свою дочь и сказал:
— Слыхал я, Кармезина, как болтают, будто Тирант — ваш возлюбленный.
Принцесса повернула голову и улыбнулась:
— Стоит ли вашему величеству слушать всякий вздор! Мало ли, что про меня болтают. До меня вот доходили слухи о том, будто я — не настоящая женщина, из плоти и крови, способная к любви и деторождению, но феникс, и проживу пятьсот лет, а затем сгорю на костре из собственных перьев.
И она прочертила в воздухе пять длинных светящихся линий, исходивших от пяти пальцев ее левой руки.
— Я люблю Тиранта не больше, чем любого из наших доблестных рыцарей, — продолжала Кармезина. — Он для меня как брат. У меня и в мыслях нет принадлежать ему! Но если он победит Великого Турка, то я скажу: слава Богу! От ваших предположений касательно меня, дорогой отец, груди мои сделались холоднее льда.
И она снова улыбнулась, а император позволил ей выйти и идти к себе в покои отдыхать. Принцесса поднялась и удалилась спокойной походкой, но едва только император перестал смотреть на нее, как она схватилась за грудь и глубоко вздохнула. Грудь ее действительно была холоднее снега, но вовсе не из-за обидной вздорности предположений касательно нее и Тиранта, а из-за их справедливости.
Вбежав в свои покои, принцесса бросилась на кровать и долго плакала, воображая себе Тиранта. И так, в слезах, она заснула.
Она увидела реку, совершенно черную и покрытую волнами, несмотря на совершенное безветрие. Далеко впереди виднелся замок на скале; луна была еле-еле различима на небе, и густые облака то и дело закрывали ее.
Приглядевшись, принцесса поняла, что вовсе не волны заставляют речные воды горбиться — по реке плыли трупы. Сотни, тысячи убитых отдыхали теперь в плавных струях, и течение ласкало их руки, разглаживало волосы. Кровь тянулась за пальцами рук и ног, как кисея.
Неожиданно принцесса почувствовала, что рядом с ней стоит какой-то человек. Заранее улыбаясь, Кармезина повернулась, думая увидеть сейчас Тиранта; но тот, кто находился рядом, был вовсе не Тирантом, Черты этого незнакомца расплывались, и Кармезине подумалось, что она, должно быть, лишается зрения.
— Кто ты? — спросила она немыми губами.
Она боялась, что он не расслышит или не поймет, но он хорошо все понял и ободряюще кивнул ей и взял ее за руку.
— Я Сверчок, — сказал он. — Я служу севастократору.
Кармезина вскрикнула от радости, и тут яркий свет ударил ее по глазам, так что она сморщилась от боли. А когда пришла в себя, то обнаружила, что лежит в постели и рядом с ней стоит Эстефания.
— Проснитесь, принцесса! — воскликнула Эстефания. — Проснитесь и выслушайте, какой чудесный сон я нынче видела.
Кармезина села в постели и надулась. Ведь Эстефании удалось досмотреть свой сон до конца и понять его, а принцессу разбудили прежде, чем она смогла встретиться с Тирантом.
Не замечая настроения своей госпожи и подруги, Эстефания уселась рядом, сложила руки на коленях и заговорила:
— Привиделся мне Диафеб на берегу реки Трансимено. И будто бы он говорит: «Ах, Эстефания, жизнь моя! Если бы только вы с принцессой могли сюда приехать, — как бы счастливы мы были с моим братом! Ради вашей близости мы уж непременно выиграем битву с турками, которая нам предстоит не позднее, чем через пять дней».
— Что? — переспросила принцесса.
— Ведь Тирант прислал государю письмо, где говорит о своем намерении дать большое сражение Великому Турку, — напомнила Эстефания. — Стало быть, об этой битве и толковал мне Диафеб в сновидении.
— Да, — рассеянно отозвалась принцесса и стала собирать рассыпанные по плечам волосы в большой узел на затылке, а затем со вздохом опустила руку, и волосы опять упали ей на спину.
— Слушаете ли вы меня, принцесса? — сказала Эстефания, сама не своя от волнения. — Государь собирается ехать в армию, потому что его сильно обеспокоили разногласия между греческими баронами, а особенно между Тирантом и герцогом Македонским, моим отчимом. Император боится, как бы они не убили друг друга. А еще страшится он бунта против севастократора со стороны менее знатных баронов.
— Нет! — вскрикнула Кармезина. — Что вы такое говорите? Как может подняться бунт против севастократора, если он всегда был добр и щедр со всеми своими людьми?
— Желание перемен — один из самых обычных людских грехов, — ответила Эстефания. — Оттого с такой охотой люди приняли нового севастократора — и оттого же с еще большей охотой примут они новейшего, а прежнего предадут проклятию. — И, видя, что Кармезина готова впасть в отчаяние, Эстефания добавила: — Но император этого не допустит.
