– Чего не понимаешь?
– Почему машина разбилась, а ты целехонек. Ты должен был пострадать.
– Если бы я пострадал, ты дал бы денег? – жадно осведомился Петр Иванович.
– Пришлось бы…
– Ладно. Ты – хороший. Тебя как зовут на самом деле?
– На самом деле меня зовут Михля, – сдался Михля.
– Я так и подумал, – заявил Петр Иванович. – Но ты не дашь денег.
– Нет.
У Михли исчез последний страх, исчезло даже сожаление о разбитой машине. Он просто сидел на парапете рядом с новым знакомым, с этим Петром Ивановичем, и расслабленно поддерживал бессвязный разговор.
Обычно в тех случаях, когда Михля не был заинтересован в том, чтобы участвовать в разговоре, – за семейным столом в доме родителей, например, – он создавал видимость. Вставлял «угу», «это точно», «с ума сойти». А сам плавал умом в некоей пустоте вроде лимба, где изредка возникали и тут же теряли форму безымянные тени и молчаливые призраки. Когда это состояние окончательно становилось Михле в тягость, он произносил бодрым голосом: «Выпью-ка я последнюю на посошок, а то завтра рано вставать», – и мама принималась хлопотать, наливая «на посошок», а потом, уже в прихожей, кутала его в шарф, шептала на ухо: «Когда ты все-таки женишься? Где же мои внуки, Сержик?» – и со всхлипом крепко целовала в обе щеки.
Разговаривать с Петром Ивановичем, как с мамой, не получалось. Единственное сходство заключалось в том, что в обоих случаях Михля лишь смутно догадывался, о чем идет речь. Слушать Петра Ивановича и поддакивать было все равно что мчаться по головокружительным лабиринтам, каждый из которых может оборваться пропастью или выскочить в тупик.
Впрочем, кое-какие улочки Петр Иванович проезжал уже не по первому разу, так что Михля постепенно успокаивался и подтверждал свое нежелание дать ему денег уже вполне твердым голосом.
– Объясни мне, почему у тебя даже царапин нет, – сказал Михля.
– Разве нет? – удивился Петр Иванович. Он поднес к глазам свою руку и воззрился на нее так, словно лицезрел этот непонятный предмет впервые в жизни.
– Нет, – сказал Михля.
Петр Иванович со вздохом уронил руку на колени.
– И впрямь нет. Это нехорошо. Должны быть.
– Но их нет.
– Нет.
– И денег я тебе не дам, – отважился Михля.
– Нет.
Помолчали.
– Так как ты это сделал? – снова привязался Михля. Он так расхрабрился, что даже взял инициативу в свои руки и начал задавать вопросы. Чем бы ему это ни грозило.
Помолчав, Петр Иванович ответил просто:
– Я каменный.
* * *
Михля стал единственным другом Петра Ивановича. Никогда прежде у Петра Ивановича не заводилось друзей. Он не доверял своим ровесникам, люди постарше его жалели, люди помладше – боялись.
А Михля не боялся, не жалел. И даже как будто был достоин доверия.
– Каменный? – переспросил он и уважительно потрогал бицепс Петра Ивановича.
Петр Иванович отдернул руку.
– Это ерунда, – нетерпеливо сказал он, – мышца у многих на ощупь тверда. Любой качок. Нет, я – везде. Везде каменный.
Он взял Михлю за запястье и поводил его пальцами по своему лицу. Михля обнаружил, что его новый приятель говорит сущую правду: скулы, лоб, нос воспринимались на ощупь точно так же, как парапет набережной.
– Но как такое… Ты мутант? – сообразил Михля.
Петр Иванович выпустил его запястье и самодовольно ухмыльнулся.
– Мутант? Выше бери!
– Каменная болезнь?
– Каменная болезнь – это в печени, – блеснул познаниями Петр Иванович. – Я весь каменный, потому что это натурально.
– Фэн-шуй? – предположил Михля, уловив слово «натурально» и сопоставив его с последними разговорами у мамы.
– Чего? – Петр Иванович нахмурился. – Глупость! Нет, это национальное. Натуральное национальное.
– А какой ты нации?
– А на кого я похож? – прищурился Петр Иванович.
– Не знаю… на эскимоса.
– Мутант-эскимос? – Петр Иванович вдруг расхохотался. Смеясь, он откинулся назад и завис головой над бездной Невы. Михле показалось, что его новый знакомец вот-вот опрокинется в реку. Он сполз с парапета и на всякий случай отошел подальше.
Но Петр Иванович перестал смеяться и выпрямился.
– Я скажу правду, но только тебе, – предупредил он. – Никому не передавай.
– Да мне некому, – успокоил его Михля.
– Я тролль.
– Ты кто?
– Тролль. Я подменыш. Понял?
Михля посмотрел в раскосые черные глаза Петра Ивановича и медленно кивнул.
– Знаешь, я тебе верю. В стране, где возможны мутанты-эскимосы, тролль-подменыш стопроцентно реален. А что говорит твоя мать?
– Она мне не мать, – ответил Петр Иванович с оттенком горькой гордости. – Я вырос в приюте.
* * *
Бизнес, открытый друзьями, был чрезвычайно прост и не требовал никаких затрат, а только некоторой доли уверенности в себе. Для Михли это стало в своем роде школой самосовершенствования, поскольку как раз уверенности в себе ему и недоставало.
Они били машины.
Точнее, бил их Петр Иванович, а Михля выступал свидетелем.
Время было странное. Всё в мире неожиданно получило цену, в том числе и то, что несколько десятилетий считалось абсолютно бесценным. И цена эта оказалась в некоторых случаях шокирующе низкой, а в других – шокирующе высокой.
Но люди каким-то образом ориентировались среди этих плывущих, расползающихся, как ветхая ткань, реалий. В те годы развилась телепатия. Начав торговлю, человек точно знал, на какой сумме они с противником остановятся. И тот, второй, это знал тоже.
Деньги были реальны и эфемерны в одно и то же время. Их было очень много и вместе с тем их не было вообще.
Петру Ивановичу это нравилось. Он втягивал своими расширенными ноздрями воздух, напоенный авантюрой, и ощущал, как толстеет.
Когда он впервые рассказал Михле о своем замысле, Михля ужаснулся:
– Могут пострадать люди!
– Тебя волнует? – удивился Петр Иванович. – Это?
Михля пожал плечами. Он был воспитан в убеждении, что человеческая жизнь является высочайшей ценностью на земле. Петр Иванович расхохотался, когда Михля напомнил ему об этом.
– И что из происходящего, – он сделал широкий жест, словно хотел обнять весь город, – убедило тебя в том, что это не неправда?
Михля набычился, его веснушки потемнели.
