Петр Семенович Верзилин, генерал-лейтенант, сослуживец Ермолова, был женат на Марии Ивановне Клингенберг, вдове полковника. У Петра Семеновича от первого брака была дочь Аграфена Петровна, у Марии Ивановны также имелась дочь от первого брака — Эмилия Александровна Клингенберг. От брака Петра Семеновича и Марии Ивановны родилась также дочь Надежда Петровна; почему Петр Семенович любил шутить: «У Марии Ивановны две дочери и у меня их две, а всего у нас три грации, а не четыре».
В то время генерал Верзилин находился по службе в Варшаве, но его супруга, радушная хозяйка, и три барышни привлекали в дом немало молодых людей; здесь постоянно слышны были смех и музыка. «Где был?» — «У граций». — «Где будешь вечером?» — «Сперва, конечно, зайду к грациям, а потом посмотрим…» — «С кем танцуешь мазурку?» — «С младшей грацией»… После одного из балов Лермонтов бросил: «Ах, как все грации жеманны — мухи дохнут…»
Он не упускал случая зацепить Эмилию — ив этом подтрунивании, недобром и подчас язвительном, видится все то же «новое» отношение Лермонтова к умной женщине: отношение к равному. Он дразнил всех своих друзей, давал им прозвища, рисовал на них карикатуры. С теми женщинами, которые «=давать», держался совершенно иначе: искал в них ангелов, больно жалил за какие-то душевные качества, но никогда не задевал их возраста и внешности. Теперь все меняется. Он видит в княгине Щербатовой равную себе личность, он видит в графине Ростопчиной такого же, как он сам, поэта; теперь он видит в Эмилии Клингенберг такую же, как он сам, язвительную и остроумную персону, которая не лезет в карман за словом.
Я. И. Костенецкий описывает в воспоминаниях весьма живенькую сценку.
«Однажды пришел к Верзилиным Лермонтов в то время, как Эмилия, окруженная толпой молодых наездников, собиралась ехать куда-то за город. Она была опоясана черкесским хорошеньким кушаком, на котором висел маленький, самой изящной работы черкесский кинжальчик. Вынув его из ножен и показывая Лермонтову, она спросила его: «Не правда ли, хорошенький кинжальчик?» — «Да, очень хорош, — отвечал он, — им особенно ловко колоть детей», — намекая этим язвительным и дерзким ответом на ходившую про нее молву»…
Так Лермонтов зацепил бы мужчину, а не женщину, на которую имеет виды. (Вот за девицей Быховец, о которой речь позже, он ухаживал: выпрашивал у нее ленточки, держался с ней как кузен — а мы ведь помним, что Лермонтов имел обыкновение влюбляться в своих кузин…) Точно таким же образом, как и Эмилию, цеплял Лермонтов остальных своих друзей, в том числе — Мартынова. Однажды Эмилия, почти доведенная до слез лермонтовским «приставанием», сказала: «Ежели бы я была мужчиной, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор». По словам Эмилии, «он как будто остался доволен, что наконец вывел меня из терпения, просил прощения, и мы помирились, конечно, ненадолго».
Глебов, Мартынов, Лермонтов, Столыпин, Васильчиков, Лев Сергеевич Пушкин — «наконец-то в больших эполетах», князь Сергей Трубецкой, поручик Н. П. Раевский — все они гости у генеральши Верзилиной. В том же доме, прибавим, жил полковник Зельмиц со своими дочерьми.
Эмилия Александровна носила прозвище Роза Кавказа, Звезда Кавказа и почему-то Le Mougic (Мужик). Она была объектом наиболее интенсивных ухаживаний со стороны гвардейской молодежи. Об Эмилии говорили, что она девушка «очень умная, образованная, до невероятности обворожительная и превосходная музыкантша на фортепиано», но одновременно с тем «уже очень увядшая и пользовавшаяся незавидной репутацией». В чем была эта «незавидная репутация» — не очень ясно; однако поклонников у Эмилии действительно было немало, а возраст ее считался для девушки слишком зрелым (она родилась в 1815 году). Главными поклонниками младшей («бело-розовой куклы») — Надежды Петровны — были Мартынов и недавно произведенный в офицеры Лисаневич, прапорщик Эриван-ского карабинерного полка. Что до старшей, Аграфены Петровны, девушки незаметной и не очень красивой, то она была «просватана за приставом Трухменских народов Диковым», за что ее прозывали «Трухменской царицей». Лермонтову приписывают шуточное стихотворение на сей счет:
За девицей Эмили
Молодежь как кобели.
У девицы же Надин
Был их тоже не один;
А у Груши в целый век
Был лишь Дикий человек.
Первый биограф Лермонтова — Висковатов — постарался смягчить эту эпиграмму, опубликовав ее в таком виде:
Пред девицей Эмили
Молодежь лежит в пыли,
У девицы же Надин
Был поклонник не один,
А у Груши целый век
Был лишь дикий человек.
В примечании он указал, правда, что это стихотворение «ходило по рукам и в другом виде», но в каком — не сказал.
Лермонтов был здесь как рыба в воде, болтал, острил и был «полон детской незатейливости». Эмилия Александровна вспоминала эти действительно незатейливые развлечения: «Бегали в горелки, играли в кошку-мышку, в серсо, потом все это изображалось в карикатурах, что нас смешило. Однажды сестра (Надя) просила его написать что-нибудь ей в альбом. Как ни отговаривался Лермонтов, его не слушали, окружили толпой, положили перед ним альбом, дали перо в руки и говорят: пишите. Лермонтов посмотрел на Надежду Петровну… В этот день она была причесана небрежно, а на поясе у нее был небольшой кинжальчик. На это-то и намекал поэт, когда набросал ей экспромтом:
Надежда Петровна,
Зачем так неровно
Разобран ваш ряд,
И локон небрежный
Над шейкою нежной,
На поясе нож —
C’est un vers qui cloche…»
(Последняя строка переводится — «вот стих, который хромает».)
«Лермонтовская банда» (опять он сколотил «шайку», «банду», «компанию» — не мог без этого) вызывала определенное раздражение, особенно у петербуржцев, которые приезжали на Кавказ впервые.
Здесь необходимо отметить, что жизнь в Пятигорске была полна «провинциальной простоты». Местные жители и привыкшие к здешним нравам отдыхали совершенно без затей. Балы устраивали вскладчину, музыку приглашали с бульвара в гостиницу Найтаки, звали каждый своих знакомых — некоторых прямо с прогулки. Приходили в простых туалетах, танцевали знакомые с незнакомыми. Только на «официальных» вечерах, когда гостиница Найтаки вдруг превращалась в Благородное собрание, дамы являлись в бальных туалетах, а военные — в мундирах. Тогда местное общество не сходилось с гостями из столицы и вообще все происходило весьма «чопорно».
Выезды же и пикники «смешанного общества» были шумными, непринужденными и веселыми. Ездили в колонию Каррас в семи верстах от Пятигорска, на Перкальскую скалу, где в сторожке обитал бесстрашный и умный старик, умевший жить в мире с чеченцами, а для приезжего водяного общества предлагал некоторые примитивные удобства при прогулках и пикниках. Еще одним местом отдыха был «провал» — воронкообразная пропасть, на дне которой находился глубокий бассейн серной воды. Покрывали «провал» досками и на них устраивали танцы; такие балы назывались плясками над «адской бездной» (из-за серного запаха).
