— И какое отношение эта история имеет к неправильным воспоминаниям? Что в ней неправильного — кроме публичной драки, конечно?
— Драка была правильная, — буркнула Деянира. — А странность заключается в том, что никаких мастеров Таваци на самом деле не существует. Ни Синака Таваци, ни Тайнона Таваци. Есть несколько человек с таким именем, но это — бедняки, настоящая рвань. Один, кажется, старьевщик и человек пять — в подмастерьях, но не в нашей гильдии, а в кожевенной, где нужна грубая сила… Я просто привела один пример, — добавила девушка. — Наиболее яркий. Если поразмыслить, то найдутся и другие. События и люди как будто не на своем месте. Я уже несколько дней над этим размышляю… А тут — ты.
— Вы рады мне? — спросил Евтихий.
Деянира неопределенно передернула плечами.
Это его не смутило. Он продолжал смотреть на нее, так тепло и спокойно, что Деянира вдруг сдалась.
— Я скучала по тебе, — призналась она. — Я не помнила ни твоего имени, ни лица, я и сейчас узнаю тебя с трудом. Но это действительно ты, и я действительно ждала тебя.
Евтихий взял ее за руку.
— Ты наелся? — спросила Деянира. — Может быть, разогреть тебе суп с клецками? Я варю лучший в Гоэбихоне соленый суп с клецками.
Он не отвечал. Встал, притянул ее к себе.
— Погоди, я уберу посуду, — сказала она. — Нельзя быть таким неряхой!
— Ругай меня, — прошептал он ей в самое ухо. — Брани на все корки. И погромче!
— Что? — Она попыталась вырваться.
— Твой хозяин — он подслушивает. Хочет знать, не любовники ли мы.
— Какая гадость! — выдохнула Деянира.
— Тебе ведь нельзя… Это самое… — Он вдруг сообразил, что не знает, как выразить эту мысль, не прибегая к нечистым выражениям. В сознании Евтихия не существовало ничего более несовместимого, чем Деянира и те слова, которыми солдаты (да и крестьяне) обозначают физическую близость.
Он замолчал, близоруко моргая.
Теперь Деянира отчетливо слышала, как за порогом переступили с ноги на ногу, а потом привалились к закрытой двери и задышали. Хорошо, что никакой замочной скважины в кухонной двери не имелось. Обычная задвижка.
— Дурак! — неожиданно закричала Деянира (Евтихий отпрянул). — Выбирай выражения! Что значит — «нельзя»? Чего это мне нельзя?
— Тише, — пробормотал он.
— А, вот как ты теперь заговорил! — сказала Деянира. — Побирушка! Ты мне еще и указываешь?
Евтихий запустил пальцы ей в волосы и принялся выпутывать ленту из косички.
— Ну, не бранись, мать, — протянул он развязно — так, по мнению горожан, разговаривают со своими подругами деревенские дураки.
Лента выскользнула из растрепанных волос и упала на пол. Деянира сделала шажок назад, наступила на ленту.
— Никчемный дурак! — вскрикнула она. — Смотри, что ты наделал! Собака — и та ест опрятнее!
— Я все подберу, — сказал Евтихий. — Клянусь. Все кусочки.
Он развязал шнурок на ее корсаже и принялся выдергивать его. Деянира льнула к его ладоням, но он работал очень аккуратно и почти не задевал деянирину грудь.
Она сказала:
— Я так хорошо прожарила это мясо! А ты все уронил!
— Уже подбираю, — откликнулся он и, последним резким движением выдернув шнурок, бросил его на пол. — До чего же вкусно, моя госпожа!
— Не ешь грязное, — сказала она. — Как ты можешь быть таким неряхой! Это очень вредно для здоровья. Упавший кусочек нужно почистить. Погоди, я оботру.
— Поздно, я уже съел его, — сказал Евтихий и громко зачавкал.
— Свинья! — завопила Деянира.
Он избавил ее от корсажа и в растерянности уставился на рубаху: поди угадай, как расстегиваются манжеты!
Деяниру насмешило выражение его лица. Она поднесла руку к его глазам, чтобы он мог лучше рассмотреть пуговки на манжетах.
— Вот еще кусочек, и лакомый, — сказала она. — Подбери-ка и его заодно, но сразу не ешь, сперва все-таки вытри. Фу, у тебя к губам прилипли жир и грязинки!
Евтихий наконец совладал с пуговками. Пальцы у него подрагивали, так что пришлось повозиться. Да еще Деянира то отбирала у него свою руку, объявляя парня «настоящей дубиной без понятий о манерах», то возвращала назад — как драгоценный дар со словами: «ладно уж, раз откусил кусок — доешь целиком».
Вот и манжеты упали, отстегнутые.
— Чумазый поросенок! — фыркнула Деянира. — Не вытирай руки о волосы. Лучше умойся.
— Зачем мне умываться, — возразил Евтихий, — если через минуту я опять испачкаюсь? Что там у тебя на блюде — оливки? Давай их сюда! Не жадничай!
— Где ты рос? В хлеву? — закричала Деянира, топая ногами.
Она пыталась избавиться от пояса, удерживающего юбку, но от волнения ей это плохо удавалось. Она изгибалась всем телом, пытаясь поскорее дотянуться до застежки на спине.
— Может, и в хлеву, но моя мать готовила тушеное мясо получше, чем ты! — рявкнул Евтихий.
Он схватил Деяниру за талию, обернул ее к себе спиной и в два счета расправился с поясом. Он сдернул ее грохочущие крахмальные юбки и швырнул их в угол кухни.
— Ах, твоя немытая деревенская мать готовила лучше? — возмутилась Деянира. — Как ты смеешь! Врываешься в порядочный дом да еще бранишь хозяйкину стряпню!
— Завела бы кухарку, не пришлось бы возиться… Смотри, какие у тебя гадкие руки — все в заусеницах и цыпках!
— Это у меня гадкие руки? У меня? — Деянира задохнулась от негодования. — Я выщипаю тебе волосы, плешивый боров!
— Лучше подай-ка мне эти овощи с подливой, кусачка, — сказал Евтихий, посмеиваясь, и осторожно потянул Деяниру за кисти рук. Она послушно подняла руки, а он, помедлив, провел ладонями по ее телу, тонкому и теплому под просторной рубашкой.
Деянира тихо вздохнула.
— Не смей обмакивать пальцы в соус… — пробормотала она.
Евтихий поцеловал ее в ухо и шепнул:
— Убедительнее… Твой хозяин все еще торчит под дверью…
— Не смей! Обмакивать! Пальцы в соус! — закричала Деянира во весь голос, освобождаясь из его объятий.
Евтихий изумленно и радостно смотрел на нее. Деянира засмеялась, встряхнула распущенными волосами, глаза ее вспыхнули. Вовсе они не серые — ярко-зелеными они стали, как у Джурича Морана, а в пепельных волосах вдруг сверкнуло золото. Евтихий слышал, что у женщин в минуту страсти изменяется цвет глаз; но Деянира преобразилась вся, как будто ее заново создали, переделав, вызолотив, разукрасив до неузнаваемости старое изделие.
— Посмотри, что ты натворил! — сердилась и топала ногами Деянира. — Как тебе не стыдно вытирать пальцы о стол!
— Я приберу, — обещал Евтихий, избавляясь от рубахи, принадлежавшей мастеру Дахатану. — Я все вымою!
