— Безценный, вы у себя?
— Входите, Трофим Васильевич.
Я вошел.
Витольд лежал на диване с книгой. При виде меня он, впрочем, переменил позу и отложил книгу.
— Как все прошло? — спросил он.
— Не знаю… Я не остался. Выпил немного водки, поговорил с Николаем Григорьевичем… и с Софьей Думенской, кстати, тоже. Оба были бессвязны.
— Обвиняли меня? — криво улыбаясь, уточнил Витольд.
— Не без этого, — подтвердил я. — А Макрина где?
— Я ее запер, — поведал Витольд. — Напоил снотворным и запер. Она мне все руки обслюнявила, прикладывалась, будто к мощам… — Он брезгливо поморщился. — Вы знаете, Трофим Васильевич, у меня мозг болит. Никогда не подозревал, что такое может случиться. Как будто у меня там выросла мозоль. Я больше ни думать, ни говорить об этом… деле… не могу.
— Не можете, а придется, — сказал я. — Там, в ложе, выставили вещи Анны Николаевны.
— Боже! Склеп, некрофилия! Слеза покойницы на батистовом платочке! — сказал Витольд, вцепившись себе в волосы и сильно дернув. — Я здесь рехнусь. Лучше уж в тюрьме сидеть.
— Глядите. — Я извлек веер и показал Витольду.
Он нахмурился.
— Не понимаю. Веер.
— Ага, веер. Тот, что был у Анны Николаевны во время спектакля. И тот, который потом обнаружили в ложе после ее смерти.
— Помню.
— Глядите, — повторил я.
Витольд взял веер в руки, повертел, положил на диван рядом с собой.
— А что я должен был увидеть? — спросил он наконец умученным голосом.
— Пятнышко крови.
— Трофим Васильевич! — взорвался Витольд. — У Анны Николаевны рана была на горле… Там не то что пятнышко — там целое море крови должно быть… Пятнышко! — Он закрыл глаза, помолчал и другим тоном прибавил: — У меня правда мозоль. Я только вас дожидался, чтобы… тоже принять снотворное и заснуть.
— Ладно, — сказал я обиженно. — Не стану вам мешать. Может быть, вам и вправду в тюрьме милее. Между прочим, неблагодарная вы скотина, Витольд.
— Есть немного, — согласился он.
Он потянулся к коробочке с таблетками. И в этот самый миг в комнату отчаянно забарабанили кулаками. Витольд застыл на месте.
— Что еще? — крикнул он.
— Му-мурин, — был ответ.
Витольд сорвался с дивана и распахнул дверь. На пороге приплясывал Серега Мурин. У него был такой вид, словно он захвачен врасплох приступом желудочных колик и не знает, где находится ближайший туалет.
— Что тебе? — резко спросил Витольд.
— На! — выдавил Мурин. — В-возьми!
Он с силой втиснул в ладонь Витольда какой-то предмет, а затем, повернувшись и обхватив голову обеими руками, бросился бежать.
Витольд проводил его взглядом.
— Если он сейчас удерет в пещеру, у меня не достанет сил его вытащить.
И закрыл дверь.
Я упорно продолжал сидеть в комнате управляющего. Кажется, Витольд ничего сейчас так не хотел, как избавиться от моего присутствия. Что ж, не все в мире происходит по нашему желанию.
— Что-нибудь еще, Трофим Васильевич? — спросил наконец Витольд.
— Покажите, какую вещь вам передал Серега, — сказал я. — И честное слово, после этого я вас оставлю в покое.
Витольд разжал кулак и выложил полученный от Мурина предмет на стол прямо передо мной.
Это был серебряный браслетик, тонкий, с завитками. Серебро сильно потемнело. Очевидно, его не чистили и не надевали много лет.
Я взял его, повертел в пальцах.
— Какая красивая работа, — заметил я. — А здесь виньетка и какие-то узоры… Горностай, кажется, с мышью в зубах.
Витольд забрал у меня браслет, снял очки, несколько секунд рассматривал, близко поднеся к глазам, рисунок на серебряной поверхности.
— Хм, — произнес он. — Интересно. Действительно, горностай с мышью в зубах.
— Вам знаком рисунок? — удивился я.
— Да, — ответил Витольд. — Разумеется. Это герб князей Мышецких.
Глава девятнадцатая
Я уговорился с Порскиным о встрече, сказав, что у меня появились новые улики. Порскин никак не выразил своего отношения к тому, что я вроде как ввязался не в свое дело и даже занимаюсь чем-то вроде частного расследования. Он просто сказал мне, чтобы я приезжал к пяти часам вечера, если успею добраться, а если не успею — то к шести, к семи или вообще когда мне угодно, хоть в полночь.
Так я и поступил, то есть выехал немедленно.
Петербург был погружен в деятельную, кипучую ночь, когда я очутился на его улицах. Горели фонари, витрины, вывески. Электромобили, проезжая, переливались всеми цветами, по их лакированным поверхностям скользили искаженные буквы пылающих вывесок и гротескные изображения цветов, расчесок, тарелок.
Я прибыл в управление около семи часов вечера и сразу же спросил Порскина. На меня посмотрели осуждающе.
— Это вы — свидетель из Лембасово?
— Да, я.
— Долго же ехали. Конон Кононович из-за вас вон как задержался.
— Быстрее не получилось. Я и так уехал прямо с поминок, — зачем-то начал оправдываться я.
Дежурный не сказал мне больше ни слова. Он надавил на кнопку, вызвал сержанта, а сержант проводил меня к кабинету на четвертом этаже.
Там было серо и скучно, почти как в комнате Витольда. Порскин сидел за столом, разложив вокруг себя бумаги. При виде меня он сгреб их в кучу и смахнул в ящик стола.
— Припозднились, Трофим Васильевич, — сказал он, совсем как дежурный внизу. — Показывайте, что у вас. Простите, я без формальностей. Устал сегодня.
Я подал ему веер.
Порскин раскрыл, закрыл веер, постучал им по краю стола, слушая, как потрескивают костяшки.
— Присовокупляйте, — сказал он наконец.
Я «присовокупил»:
— Эта вещь была у госпожи Скарятиной в ложе, когда ее убили. Я сегодня стащил, во время поминок. Там устроили что-то вроде мексиканского «дня мертвых», только черепа не хватало… И веер положили. А на нем — пятнышко крови.
— Пятнышко? — переспросил Порскин. — Крови?
— Ну да, — повторил я, медленно отступая к двери.
Порскин встал и пошел прямо на меня, похлопывая веером себя по ладони. Мне показалось, что сейчас он меня пристрелит.
— Вы привезли мне вещь убитой женщины с пятнышком крови? — медленно проговорил Порскин. — Да? Так?
Я молчал.
— Ради этого я сидел на службе и ждал?
— Да, — сказал я. — Ради этого. Потому что есть шанс.
