Колонны, пухлые ангелочки с гирляндами и Богиня Разума в развевающихся античных одеждах, оставляющих обнаженной ее могучую грудь, — все это было нарисовано на плоском, обшитом досками фасаде. Искусные переходы белого в серый и черный придавали объемность изображению, так что, можно сказать, дом Скарятина украшали своего рода «барельефы».
Торопясь вступить в наследство, я не озаботился в Петербурге напечатанием моих визитных карточек. Это поставило меня в затруднительное положение, из которого я вышел, написав краткое послание и передав его с лакеем хозяину дома.
Лакей имел вид всклокоченного мужика, только что вернувшегося, например, с сенокоса. На нем были грубая рубаха, овчинная жилетка, потертая и потная, и штаны с заплатами на коленях. Со мной он разговаривал весьма неприветливо:
— Что угодно?
— Я новый владелец «Осинок»; пришел познакомиться с господами. Не угодно ли им будет принять меня?
С этими краткими словами я протянул лакею письмо, написанное загодя на листке хозяйственной бумаги. Лакей с сомнением взял листок черными, узловатыми пальцами. Не прибавив больше ни слова, он удалился, а я остался в просторной и пустой прихожей, где синеватым, мертвенным светом горели очень яркие лампы, очевидно, похищенные из какого-то учреждения.
Скоро лакей явился опять и с лестницы, не снисходя спуститься ко мне в прихожую, произнес:
— Господа примут на втором этаже.
Я поднялся вслед за ним и очутился в просторной комнате, которая, как и прихожая, поражала почти полным отсутствием мебели. Несколько картин и гобеленов, заключенных в рамки, пытались скрасить необитаемость стен. Картины были по преимуществу посвящены жизни моллюсков в доисторическую эпоху, когда папоротники еще не утратили своего права именоваться деревьями. Тщательность, с которой были нарисованы эти странные создания, говорила, скорее, о руке ученого, нежели художника.
Г-н Скарятин и его дочь ожидали меня, сидя в креслах возле окна. Я не мог разглядеть их лиц и остановился с неопределенной улыбкой у порога.
Скарятин тотчас поднялся ко мне навстречу и заранее протянул руку.
— Рад приветствовать вас в наших краях, Тимофей… э…
— Трофим Васильевич, папа, — вмешалась дочь и пошевелилась в креслах.
Я поклонился в ее сторону и ответил на рукопожатие сильно покрасневшего Скарятина.
— Прошу прощения, — пробормотал он.
— Это ничего, — утешил его я.
Он проводил меня к окну, где я предстал перед дамой.
— Моя дочь, Анна Николаевна, — представил Скарятин. — Ученая девица.
Анна Николаевна подняла лицо и посмотрела на меня с улыбкой, а затем, не вставая, протянула мне руку для поцелуя. Рука у нее была шершавая, с твердыми мозолями.
— Я занимаюсь греблей, — пояснила она, предупреждая мой возможный вопрос. — Но главное мое увлечение — палеонтология. Вам, конечно, известно, что мы находимся на дне древнего, давно высохшего моря?
— Ни о чем подобном мне не доводилось слышать, — заверил ее я светским тоном.
Я знал, что для ученых нет ничего приятнее, чем получить возможность просветить очередного профана, и надеялся подобным способом завоевать расположение Анны Николаевны.
Анна Николаевна была, судя по ее виду, лет тридцати с небольшим. У нее было приятное круглое лицо с выраженными скулами и ямочками в углах рта, светлые волосы неопределенного оттенка, остриженные кружком. Сбоку она носила заколку, украшенную парой блестящих красных камушков, возможно, рубинов. На ней было изящное домашнее платье, отороченное по рукавам и подолу легким мехом.
Николай Григорьевич чертами лица очень напоминал дочь и одет был подобным же образом, то есть в халат с мехом на рукавах. Однако у Анны Николаевны я заметил в выражении глаз много твердой воли, в то время как Николай Григорьевич представлялся человеком мягким, настоящим подкаблучником. За отсутствием супруги он теперь покорялся дочери.
— Вы, конечно, уже обратили внимание на картины, — продолжала Анна Николаевна, глядя на меня ласково, как на несмышленыша. — Это моя работа.
— Неужели? — пробормотал я.
— Я старалась воссоздать не только внешний облик, но и образ жизни этих загадочных существ, которые обитали в наших краях задолго до нашего появления. Считайте мою работу простой данью уважения к нашим предшественникам.
Я не знал, что на это можно сказать, и потому просто поклонился.
Анна Николаевна, смеясь, повернулась к отцу:
— Правда же, он прелесть, папа? Мы должны пригласить его в театр.
— Да, — спохватился Николай Григорьевич, — разумеется. Вы любите театр, Трифон… э…
— Трофим, папа. Трофим Васильевич, — поправила дочь строгим тоном.
Бедный Николай Григорьевич выглядел таким сконфуженным, что я готов был согласиться и на «Трифона», и на «Тимофея», и на «Терентия», лишь бы только утешить его.
— Разумеется, Николай Григорьевич, — сказал я. — Кто же не любит театра?
— Вы, вероятно, полагаете, что очутились в страшенном захолустье, — заговорил приободренный Николай Григорьевич, — и, возможно, даже лелеете мечту поскорее избавиться от наследства и приобрести взамен дом или часть дома в Петербурге.
Я попытался уверить его в том, что у меня и мысли такой не возникало, но Николай Григорьевич уже помчался по стремнине своего монолога и моих возражений не слушал.
— Однако вы не должны спешить, покуда не исследуете всех возможностей нашего края! Отнюдь не должны спешить. Пользуйтесь тем, что попало к вам в руки. Помимо богатых палеонтологических возможностей, — тут он покосился на свою дочь, которая невозмутимо улыбнулась, но промолчала, — здесь имеются и другие. Например, театр. Любой петербургский житель в своем высокомерии считает, будто единственный в мире театр — это Мариинский; ну так смею вас заверить: таковое мнение ошибочно. У нас имеется достаточно превосходный оперный театр, которого основатель и главный содержатель — перед вами!
Тут он поклонился.
Я не сразу сообразил, что он имеет в виду, и на всякий случай ответил ему поклоном.
— Папа хочет сказать, что вторая, лучшая и большая, половина нашего дома отдана под театр, — объяснила мне Анна Николаевна, улыбаясь. — И что именно папа руководит этим театром. Это его главное детище с тех пор, как умерла мама.
— Как говорится, весьма похвально посвятить себя искусству, а не расточить жизнь впустую на пьянство или чудачества, — прибавил Николай Григорьевич. — Если вы уже свели знакомство с господином Потифаровым, то знаете…
— Ваш дом — первый, где я счел необходимым представиться, — объявил я.
Потифаров имелся у меня в списке, который написал Витольд, однако отнюдь не за первым номером.
— Что ж, вы благоразумны, — молвил Скарятин. — И я поздравляю вас с этим.
