Все эти книги знали смерть не понаслышке. Среди них имелись последние уцелевшие из тиража – потерявшие своих собратьев в кострах инквизиции, при пожарах и разгромах библиотек, во время наводнений. Иные и сами несли на себе неизгладимые раны – следы дурного обращения, знаки перенесенных испытаний. Книги жались друг к другу, срастаясь, сплавляясь, и всю ночь непрерывно шло взаимное прорастание смыслов, сюжетов и образов. И Юлиан в Москве смотрел беспокойные сны, а Доротея, пробудившись, босиком прошла на кухню и там включила радио, но по радио ничего не передавали, и она долго еще сидела, не зажигая света, и думала о Варшаве.
Ночь над Варшавой – дымная, с переползающим над крышами заревом. После долгого перерыва в небе опять появились советские самолеты. Рокоссовский, партизаны, товарищ Отченашек – совсем близко, за Вислой. На Праге бои. Бомбят вокзал.
Трудолюбиво треща, пролетает старенький фанерный У-2. В свете пожара хорошо видно, как бортстрелок с лицом в шлеме, наподобие стрекозиной морды, ворочаясь за спиной пилота, вытаскивает контейнер и переваливает его за борт. В контейнере – патроны, сухари, крупяные концентраты, тушенка. При ударе о землю контейнер разбивается. Жаль, конечно… Зато У-2 никогда не промахиваются – а вот американцы частенько спускают грузы немцам…
Ночь на исходе. День наступал пасмурный – то и дело начинался холодный дождь. В луже раскисал не замеченный ночью пакет с крупой.
Баррикада в слабом утреннем свете выглядела растрепанной. Мешки с землей, ломаная мебель и битый кирпич подпирали бледную громаду слипшейся бумаги. Перед глазами у Яся подрагивал листок, и когда на мгновение ветер переставал трепать его, Ясь видел одну и ту же оборванную строчку:
…и море,
и свет в окне единственном твоем.
К рассвету немцы возобновили атаку на баррикаду. Ожило, зашевелилось повсюду, посыпались опять где-то разбитые стекла, в отдалении ревели моторы. А совсем близко, в окне второго этажа соседнего дома, весело стучал пулемет Халтуры.
Невнятные поначалу фигуры немцев становились все отчетливее, и пуля за пулей, пробивая картон обложек, застревали среди страниц, разрывая сердца полководцев, разрезая храмы миссионеров, разбивая склянки алхимиков, не щадя кротких и грозных ангелов, не минуя даже и самого отца лжи. Пал уже церковнославянский аорист, но храбро стоят плечом к плечу воинственные глаголы готского языка, а слева прикрывают их летучие диалекты малайского архипелага. Там, где излился яд из колбы Клода Фролло, образовалось жгучее пламя, но спешит уже «История кораблекрушений» залить его.
Плоть от хрупкой плоти, кровь от чернильной их крови – Борута удобно устроился наверху, среди развороченных томов, со своей снайперской винтовкой. Он убивал немцев одного за другим – аккуратно, тщательнейшим образом. Его лицо с медовыми глазами казалось лицом женственного ангела с картины прерафаэлита.
Рядом буднично хлопала винтовка Збигнева, и Мариан привычно лупил из автомата, прикусив губу и щурясь. Станек воевал трудолюбиво, старательно. Малгожата елозила за вторым пулеметом. Ладная, бесстрашная, гонористая. Лесень в бою уродлив – гримасничал, кривил рот, скалился. Валерий просто сидел, прислонившись спиной к баррикаде. У него был только пистолет, да еще Борута одолжил свой русский штык.
Ухнуло орудие. Снаряд попал в середину баррикады. Второй почти сразу обвалил часть соседнего здания. Немцы штурмовали не вдоль улицы, а поперек. В проломе взорванного дома показались люди в немецкой форме, рукава засучены, лица озабоченные, хриплые голоса гавкают. Первый из выскочивших тут же остановился, выпучился и упал – выстрела никто не услышал. Тотчас запрыгали автоматы в руках наступающих, и им щедро ответили оба пулемета. Немцы, помедлив, отошли в развалины. Семь или восемь их остались лежать. Мариан жадно смотрел на их оружие.
В баррикаду снова попал снаряд, потом второй. Книги запылали.
– Отходим, отходим! – отчаянно сипел Лесень, размахивая левой рукой так, словно пытался плыть кролем. – К Висле!..
Один за другим они вбегали в переулок и оказывались в лабиринте проходных дворов. Ясь уходил последним. Пламя уже охватило всю баррикаду. Разорванные книги шевелились в огне. Огонь проел мешки, и песок осыпался. Кирпичи раскалились и начали трескаться. В густом красном мареве непрестанно двигались смутно различаемые существа: конкистадоры, знахари, монахи, странники, чудовища, девственницы… Одни пытались защитить кого-то, тщетно прикрывая тех пылающими руками; другие размахивали оружием и невнятно грозились, а посреди их толстяк в гигантских штанах с бантами беззвучно хохотал, разинув пьяный рот и выкатив глаза. Языки огня захлестывали эти фигуры, затопляя их и превращаясь в подобие вспененного моря, и корабли, всплывшие вдруг на нем, стремительно пошли ко дну: и бесстрашный корсар, и пузатый неф с крестоносцами, а последним – игрушечный кораблик с красным парусом и надписью «Л.Д.Френкель, Петроград, 1923» на борту.
В самом сердце этого пылания зародился тонкий рыдающий звук, и к небу хлыстом вытянулся оранжевый язык. Извиваясь, он заплясал над баррикадой, стал расширяться, набухать, преобразуясь постепенно в женскую голову на длинной шее. В обрамлении разметавшихся волос предстало вдруг печальное лицо, которое, казалось, постоянно изменялось. Затем женщина поднялась еще выше, изогнулась, показав на мгновение обнаженную грудь и раскинутые руки, но руки тотчас превратились в крылья, и женщина, отторгаясь от пожара, взмыла в небо и растворилась в сероватом воздухе. Баррикада погасла. Теперь это был бесформенный черный ком, поливаемый дождем.
Ясь бросился бежать, хрустя разбитым стеклом и штукатуркой…
На узкой полосе между городом и Вислой были немцы. На Праге действительно оказались русские. В общей сумятице Лесень едва не попал под огонь своих. Лодок на пристани – когда-то прогулочной, вообразите! – оказалось всего две. Усадили раненых и Малгожату. Подбежавших откуда-то паникеров из чужого разбитого отряда Борута отогнал выстрелами. Один все-таки нырнул и успел ухватиться за борт лодки, едва не опрокинув ее, но Малгожата хватила его ножом по пальцам, и он, взвыв, ушел с головой под воду.
Когда лодки были на середине Вислы, из пролома неожиданно вырвался немецкий танк. Марек метнул в него гранату, но промахнулся. Танк помедлил, словно осваиваясь с увиденным, а потом поехал прямо на бойцов. Орудие медленно начало опускаться, и вот уже его круглое циклопье око заглядывает в самую душу слесаря Збигнева. Он закричал что-то невнятное, повернулся и, не помня позора, побежал к реке.
И вдруг вода забурлила, вскипела, и оттуда один за другим стали выходить рыцари в полном вооружении, на боевых конях, а впереди их – круглолицый, стриженный в кружок, вислоусый, в чешуйчатом доспехе, с багровой складкой на ясновельможном загривке… Он грозно засмеялся и поднял саблю. Тяжелый конь надвинулся на танк, и тогда король Ян Собеский одним взмахом срубил танку башню. А потом наклонился над перепуганным слесарем и пророкотал:
– Ну, Збышек, пора! Садись-ка, брат, позади меня в седло – едем!
И, забрав с собою Збигнева, кавалькада с уханьем, свистом и прибаутками сгинула в водах Вислы…
