Лесень молча положил руки на автомат. Еще десяток отошли от прежнего командира. Тогда Лесень сказал:
– Волю мы временно потеряли.
– Мы будем обороняться! Мы закрепимся на еврейском кладбище!
– На еврейском кладбище нет кустов, и плиты там плоские. Укрыться негде. Вас выметут огнем…
– Мы лучше умрем! – захрипел тот человек.
– Умирайте, – сказал Лесень. Разговор был окончен.
Валерия опять разбудили и долго мучили перевязками, от которых болело все тело, а потом положили на носилки и, ужасно лягая, поволокли. Он злился, потому что это мешало ему спать. Спертый госпитальный воздух сменился свежим. От этого закружилась голова. Валерий стал проваливаться в бесконечную воронку. Его поставили вместе с носилками в машину, там было еще много раненых. Некоторые дышали так, словно натужно смеялись: «Ха!.. Ха!..», другие противно стонали. Валерий вдруг спросил чужим голосом, звучащим откуда-то совершенно не оттуда:
– Мы отступаем?
Сразу возникла рядом девушка, очень красивая и нежная. Залопотала:
– Тише, тише…
– Отступаем, да? – настаивал Валерий, широко раскрывая рот и старательно ворочая языком.
Она положила ладонь ему на губы. Ладонь была невесомая, шелковая. Он поцеловал ее и замолчал.
Они отходили в Старый город. Немцы выбили восставших с Воли и теперь поливали перекрестным огнем еврейское кладбище. Последний польский танк прикрывал эвакуацию госпиталя. Потом немцы подбили танк, но раненых уже увезли, так что это было неважно.
11-17 августа
А Старый Город ошеломлял. После горящей, истерзанной Воли он выглядел чем-то вроде несбыточного сновидения или даже бреда. Например, по улицам здесь ходили люди в чистой одежде. Дома сверкали стеклами. Работало – правда, то и дело заходясь хрипами, – радио. Летали голуби. Лесень увидел женщину с накрашенными губами, в отутюженном платье с надменно приподнятыми плечами, и его пошатнуло, точно пьяного. Плакаты, повсюду налепленные на стенах, казались яркими театральными афишами, только пьесу во всех театрах давали одну и ту же: «К оружию!».
Увидев людей, спокойно сидящих за столиками в кафе, Франек всхлипнул.
– Ах, пан Халтура, – смущаясь, проговорил он, – ведь там, на Воле, погибли восемь моих пиджаков и шестнадцать любимых галстуков! Не говоря о тех, к которым я был более или менее равнодушен…
– Не люби ни мира, ни того, что в мире, – посоветовал Халтура. – Скорбишь о галстуках – мсти за них немцам, и отчасти снимешь таким образом тяжесть с души.
– У меня патроны кончились, – пожаловался Франек.
– Плохо стреляешь. Кто хорошо стреляет, у того патроны не кончаются, – сказал Халтура.
Лесень сделал бойцам знак остановиться и зашел в один из домов. Постучал в первую попавшуюся дверь. Отворила женщина лет сорока – в домашнем платье и фартуке.
– Ну, и что колотиться, когда есть звонок? – неприветливо осведомилась она, но, разглядев в полумраке Лесеня, всплеснула руками: – Да вы из войска! Проходите же!
Лесень неловко втиснулся боком в прихожую и сразу окунулся в почти довоенный уют. У него железным обручем перехватило горло, и он не сразу сумел вымолвить:
– Мне… только позвонить…
– И позвонить, и пообедать! – живо откликнулась женщина. – И рассказать, когда же вы побьете этих проклятых немцев…
Она скрылась в кухне и в сердцах двинула там какой-то металлической посудой.
Лесень почти сразу дозвонился до Банка. Оттуда отозвался простуженный голос. Лесень закричал:
– Это «Варта»! Это – Воля, Воля! Говорит «Варта»!
– Кто у аппарата? – осведомился голос.
– «Варта», – Лесень повторил наименование отряда, а потом представился: – Кастусь.
Голос задумался.
– «Варта»? – переспросил он. – А Борода?
– Героически погиб. Я принял командование. В штабе знают.
– Сколько у вас человек?
– Сто сорок один.
– Отдыхайте. Утром я пришлю еще двадцать.
– Патроны, – умоляюще произнес Лесень.
– Будут.
И в Банке положили трубку.
Тотчас вышла хозяйка, уже без фартука.
– Прошу к столу, пан.
– Я… умоюсь? – нерешительно спросил Лесень.
Она сделала широкий жест в сторону ванной. Там работал кран. Текла вода. Имелся кусок мыла.
Лесень снял потный китель, скинул штатскую рубашку в полосочку, намылил волосы. Женщина терпеливо ждала. На столе соблазнял котелок, сильно пахнущий вареной картошкой.
Лесень вышел взъерошенный. Извинился. Женщина махнула рукой и улыбнулась.
Лесень нехотя покинул квартиру. Бойцы сидели на мостовой и зевали.
– До утра отдыхать кто во что горазд, – сказал Лесень. – Командование знает, завтра будет подкрепление… вообще, все – завтра.
Бойцов быстро разобрали жители близлежащих домов. Всем хотелось узнать из первых рук, как обстоят дела, когда прогонят немцев, где нынче Рокоссовский и что у него в голове. Интересовались ходом боев, личными переживаниями, конкретными подробностями и намерениями союзников.
Женщина, приютившая Лесеня, сама ела мало – подкладывала гостю кусочки, приговаривала:
– Ешьте, ешьте – у меня и сын, и муж в войске.
Лесень безмолвно поглощал горячую картошку. Плохо смытое с волос мыло покалывало кожу головы. Потом, все так же безмолвно, он уронил голову на стол и заснул.
Проснулся Лесень в постели. На стене тикали часы. Из часов высунулась пестро раскрашенная птичка и жестяным голосом прокуковала восемь раз. Лесень сел на кровати, потер лицо ладонями.
Заслышав движение в комнате, вчерашняя пани стремительно вышла из кухни, все в том же милом домашнем платье. Она как будто и не ложилась.
– Мне так неловко, – пробормотал Лесень.
– Я собрала вам тут с собой, – как ни в чем не бывало сказала женщина, показывая маленький узелок. – Правда, совсем немного. Сыр, хлеб, сахар. Вот только чай кончился.
Лесень, страдая, сполз с кровати, побрел умываться. В голове все гудело, как с перепоя. Из ванной он показался уже совершенно одетым, подтянутым и строгим.
– От всей души благодарю вас за все, – обратился он к женщине.
Та перекрестила его и, выпроводив, с сожалением закрыла за его спиной дверь.
На улице перед домом уже топтался молодой человек с повязкой на рукаве и автоматом за плечом. Еще два десятка (как и обещал голос из Банка) расположились поблизости, обсидев шаткие столики уличного кафе. На мостовой стоял ящик. Между щелей фанеры проглядывала промасленная бумага – вожделенные патроны.
