– Нет, обычно я не хромаю, – ответил Юлиан. – В нормальных условиях я вполне не хромаю. Это от волнения… Вы – и вдруг… А если я все-таки обознался? Очки совсем залило водой… Или вы ошиблись, и вам нужен совсем другой человек. Такие случаи бывают. Однажды некая пани Михальская, очень красивая женщина, знаете – такая белокурая, – Юлиан, вертя кистью, помахал у себя над головой, – но совершенно без царя в голове, поехала из Познани в Краков. В Познани она живет, а в Краков ей зачем-то захотелось. Или по делу, не знаю. Ей обещали, что в Кракове, на перроне, ее будет ждать один человек, знакомый ее знакомых. Он ее встретит, устроит жить на несколько дней, ну и все такое… Покажет достопримечательности, поможет с покупками. А она, мол, хорошо бы передала ему костюм. Понимаете, он собирался жениться, но костюма покупать не хотел, или просто денег у него не было, точно не знаю, а у этих знакомых в Познани как раз имелся один черный костюм. Его берегли для дедушки на похороны – в гроб одеть (старичок придавал этому большое значение). Пока дед не помер, решили, стало быть, одолжить для свадьбы. И вот таким образом пани Михальская едет из Познани в Краков и везет с собою черный костюм, в чехле и на вешалке. Внизу чехла лежит три больших пакета с нафталином, все это раскачивается и пахнет. Поезд прибывает в Краков. Пани Михальская страшно волнуется. Вместе с костюмом она покидает вагон, выходит на перрон, осматривается и вдруг замечает совершенно незнакомого ей мужчину, который тем не менее глядит на нее выжидательно. Обрадованная пани Михальская бросается к нему и с чувством жмет ему руки. «Вы не меня ищете? – спрашивает эта красивая женщина. – Давайте познакомимся, я – Эдитка Михальская, только что из Познани. Ха-ха! Если вы меня устроите на недельку в Кракове, покажете мне достопримечательности и поможете с покупками, то я передам вам вот этот костюм. Желаю, кстати, счастья». Незнакомец с восторгом глядит на нее, берет пропахший нафталином костюм и затем целую неделю проводит в обществе ослепительной женщины. Они совершают разные нелепые покупки, приобретают несколько пудов подарков для провинциальной родни, катаются на карусели, угощаются мороженым, любуются звездами и так далее. Наконец пани Михальская отбывает обратно в Познань… И что же? Знакомый ее знакомых, оказывается, названивает туда, не переставая, и в отчаянии интересуется, где же обещанный костюм, который должна была привезти «эта дура пани Михальская», а кстати, заодно, где сама пани? Так что, – заключил Юлиан, внезапно упав духом, – сами видите, какие роковые бывают совпадения.
Не столько даже сама история, сколько приунывший Юлиан вдруг ужасно рассмешили Доротею. Она остановилась посреди лужи и захохотала. Глядя на нее, Юлиан начал улыбаться, сперва нерешительно, потом во весь рот. И наконец бросив зонтик и чемодан (зонтик при этом откатился шагов на десять), он схватил Доротею за прыгающие от смеха локти, неловко прижал к груди и, не помня себя, поцеловал в мокрую теплую макушку.
* * *
Дверь своего жилища Юлиан открывал перед Доротеей, внутренне трепеща: он догадывался, что живет не роскошно. Однако все сошло как нельзя лучше. Она вошла первая, поставила на пол чемодан, сбросила мокрые туфли и спросила:
– У вас в полу есть занозы?
Юлиан немного суетливо ответил, что, кажется, нет, и тоже избавился от ботинок. Стесняясь при гостье снимать носки, попросил ее пройти в комнату. Или в кухню – там есть горячая вода. Доротея так и поступила, прихватив с собою чемодан.
Спустя полчаса она сидела на тахте, подобрав ноги под темную юбку со складками. Мокрое платьице смиренно капало на кухне, подвешенное там за шиворот. На Доротее все было сухое и свежее, только мятое от лежания в чемодане.
– А я привезла вам подарок, – сказала она, наблюдая за тем, как Юлиан стряпает чай.
Она не пыталась хозяйничать, как это часто делают женщины, оказавшись в холостяцкой квартире – видимо, желая тем самым предстать во всем блеске женских добродетелей. Не лезла с советами, не рвалась помыть посуду. Просто сидела на тахте и разглядывала книжный стеллаж, а потом пила чай и рассуждала – гостила.
Юлиан уселся было рядом с нею на тахту, но быстро понял свою ошибку и перебрался на пол: оттуда лучше было смотреть. Доротея, казалось, не обратила на его маневр никакого внимания. Порылась в своих таинственных вещичках, протянула Юлиану книжку:
– Вы читаете по-русски?
– Не особенно, – ответил Юлиан. – Но в силу моей привычки читать на любом языке…
Книжка была тонкая. По желтоватой бумажной обложке плыл, изо всех сил раздувая паруса, смешной красный кораблик, какие иногда мастерят для пускания в ручье дети. Кораблик был заключен в кольцо пенных волн.
Ни имя автора, ни название «Алые паруса», ни издательство («Л.Д.Френкель, 1923») ничего Юлиану не говорили.
– О чем это? – спросил он.
– Еще одна повесть о Дальней Любви, – пояснила Доротея. – Это о девушке, которая знала только одно: любимый приедет за нею на корабле с красными парусами…
Юлиан положил книжку на колени, прикрыл ладонью.
– Следовательно, – проговорил он, – мы с вами единомышленники, Доротея! Вы тоже верите, что Дальняя Любовь существует!
– Несомненно, – подтвердила Доротея.
Она пила горячий чай, а Юлиан смотрел на ее круглые локти. Потом Юлиан спросил, кто этот Грин – автор книги про красные паруса. Доротея ответила:
– Между прочим, поляк, а вообще – эсер… Вы не замечали, – добавила она, – что все социалисты-революционеры пишут очень похоже? Это легко объяснимо. Всякий бомбист – ужасный романтик, немножко сверхчеловек и при этом всегда неврастеник. Оттого и проза у них такая – избыточная, битком набитая экзотическими метафорами, с неровным ритмом и порывами в запредельное. Например, у Грина самое частое слово – «нервный», причем относится оно, как правило, к положительным персонажам…
Юлиан промычал что-то насчет своего сочувствия левым социалистам и их газете, но понял, что это совершенно некстати, и замолчал.
Доротея допила чай, приблизилась к стеллажу. Несколько минут разглядывала корешки, затем стремительно выхватила пару книг и вернулась с ними на тахту. Юлиан молча любовался ею. Потом спохватился:
– Мне еще нужно написать мои двести пятьдесят строк.
– Угу, – рассеянно отозвалась Доротея. – Вы работайте, я пока почитаю…
Юлиан перебрался за письменный стол и принялся писать, время от времени покусывая ручку и поглядывая за окно. Он сразу же забыл о том, что в комнате кто-то есть, кроме него самого, и вздрогнул, услышав, как за его спиной заворочались, скрипя тахтой, и уронили книгу. А потом снова забыл о Доротее. Она ничем не нарушала атмосферу юлианова дома, и потому ее присутствие казалось естественным, как дыхание.
Дождь унялся, почти сразу выскочило солнце, щедро заливая ярким светом мокрые крыши. Юлиан придвинул к себе пишущую машинку и застучал по желтым клавишам. Он печатал одним пальцем, но очень быстро.
Покончив с работой, он выдернул лист из машинки и наконец обернулся. Доротея подняла голову, оторвавшись от трактата по анатомии различных существ, подробно описанных путешественниками прошлого: людей с собачьими головами, людей, у которых вообще нет головы, а лицо помещается на животе, трехногих людей, человекоящериц, лотофагов и других.
