Мы еще не прибыли на шотландский берег, когда я решил, что больше не стану участвовать в большой игре Малкольма. Сомнения (к которым я должен был прислушаться) впервые появились у меня тогда, когда мы только узнали о Дове Эшколе. Эшкол, человек, патологически готовый принять фальшивку, способный пойти из-за нее на беспрецедентное массовое убийство, — вот что за мысль оглушительно грохотала в моем черепе. Сколько еще на свете таких, как он? Разве можно множить обман, навлекая на мир новые катастрофы? Разве жалобы Малкольма на то, что мир не расположен признать себя обманутым нашей скрупулезно проработанной ложью, не подтвердились столь чудовищным образом? Теперь я понимал: действия Малкольма и команды не стали противоядием от ослепившего человечество информационного дурмана. Я нес ответственность за то, что один из безумцев свихнулся окончательно, — пусть эта ответственность была косвенной, — и этого было достаточно, чтобы выйти из игры.
Было трудно прийти к этим умственным и нравственным выводам, но этот труд казался просто чепухой в сравнении с эмоциональными, да и практическими вопросами, встающими передо мной из-за решения покинуть корабль. Первое и самое главное — Лариса. Много лет назад я уверился в невозможности найти женщину, которая не просто примирится с моими жизнью и трудами, а примет их с восторгом; и теперь, когда я наконец ее обрел, решиться на разрыв было непросто. Ведь наше естественное влечение друг к другу крепилось еще и теми узами, что часто возникают между людьми, пережившими насилие в детстве. Правда, имелся шанс, что ради меня Лариса покинет своего брата. Думать иначе было настолько больно, а мозг мой так отупел, что остаток пути до Сент-Кильды я все больше и больше зацикливался на этой мысли.
Эта дурная фантазия, которая бросила вызов и моей профессии, и моему знанию характеров Малкольма и Ларисы, оказалась достаточно могущественной, чтобы повлиять на мои думы о том, как справиться со статусом международного преступника. Сдамся ли я на милость правосудия? Буду ли объяснять, что не принимал личного участия в заговоре, повлекшем гибель миллионов людей? Стану ли рисковать свободой? Нет, не стану; но с учетом умений и навыков, что я приобрел у Малкольма, я смогу свыкнуться с жизнью международного изгнанника, и даже получать от нее удовольствие. Если, конечно, Лариса уйдет со мной.
Когда наш корабль проносился над островом Скай, мои грезы стали уже совсем детальными и романтическими: мы с Ларисой, живущие в бегах, берущие все, что нужно и все, что пожелаем, у мира, который не в силах помешать нам.
И поэтому когда Лариса, убедившись, что ее брат спокойно спит, добралась до моей каюты и со слезами упала в мои объятия, я счел это признаком того, что любовь ко мне начала перевешивать преданность брату. Я не сказал ей ничего ни об этих мыслях, ни о моих иллюзорных планах на будущее, полагая, что будет честней вначале обговорить все с Малкольмом.
Я продолжал умалчивать об этом на протяжении нескольких последующих дней на Хирте, когда остальные по-прежнему искали возможность примириться с увиденным и пережитым. Это было нелегкое время: несмотря на то, что мы избегали этой темы в разговорах, все мы были вынуждены просматривать новости и репортажи о московской трагедии. Наше общее, хоть и невысказанное горе становилось глубже по мере того, как росло число жертв. Правда о Дове Эшколе в конце концов выплыла наружу, но при этом говорилось и об имевшихся у него сообщниках, что сумели спастись на каком-то новейшем летательном аппарате. Поэтому к опасениям обитателей острова добавилась возможность нападения на Сент-Кильду.
Эти опасения, правда, поубавились, когда после двух дней ухода за братом Лариса объявила, что Малкольм наконец связался с Эдинбургом. Шотландский парламент отказался выдавать ООН информацию о местонахождении Малкольма в обмен на его обещание дополнительно профинансировать борьбу шотландцев за независимость. Испытав облегчение от мысли, что на некоторое время нас оставят в покое, все вернулись к размышлениям о недавнем прошлом и о неясном будущем. Я хотел было заняться тем же самым, но Лариса поймала меня за руку.
— Он хочет видеть тебя, — сказала она, указывая на убежище Малкольма. Оно было расположено так, чтобы никто не смог проникнуть в его личную лабораторию. — Но ему нельзя волноваться, Гидеон, — он идет на поправку, но все еще болен. — Она поцеловала меня торопливо, но нежно. — Я скучаю по тебе.
Я запустил руку в ее серебряные волосы и улыбнулся.
— Это просто непристойно.
Она еще крепче прижалась ко мне.
— Ужасно непристойно, — прошептала она.
— Лариса, — тихо произнес я. — Есть кое-что… — Я заглянул в ее глаза, но вместо любопытства обнаружил в них одну лишь тяжкую усталость. — Господи, тебе срочно нужно отдохнуть.
Она кивнула, но все же переспросила:
— Кое-что? О чем ты?
— Об этом поговорим позже, — ответил я, веря, что у нас еще будет на это куча времени и все еще желая, словно богатый жених, обсудить вначале все с ее братом и лишь затем сообщить ей самой. — Иди, отдыхай.
Она вздохнула с признательностью, еще раз поцеловала меня и быстро умчалась прочь, оставив приоткрытой дверь в жилище брата.
Я шагнул внутрь, твердо зная, что именно скажу, исполненный надежд, что Малкольм одобрит мой план. Я и не подозревал, что он намеревается открыть мне свой величайший секрет и поведать нечто невероятное. Невероятное как раз настолько, чтобы я заключил, что он и в самом деле сошел сума.
Глава 42
Жилище Малкольма на острове было даже более спартанским, чем его корабельная каюта, а удобств тут было немногим больше, чем у немногочисленных жителей Хирты два века назад. На дальней от входа стене виднелся такой же, как у меня, эркер, выходивший на столь же скалистый и загадочный участок побережья. Перед эркером в кресле сидел Малкольм, купаясь в мягких солнечных лучах Сент-Кильды и наблюдая за сотнями морских птиц на скалах все с той же радостью, которую мне и прежде случалось ловить на его лице. Эта радость свидетельствовала о том, что маленький мальчик, много лет назад переступивший порог ужасной больницы, еще не совсем погиб в нем. И все же его облик, полный юной свежести, парадоксальным образом должен был напомнить мне, в какой степени Малкольм зависим от Ларисы, и дать мне понять, насколько нелепа мысль о том, что он одобрит мой план убежать с ней.
Он почувствовал мое присутствие, но не обернулся.
— Гидеон, — сказал он. Голос его выдавал не столько бодрость, сколько попытку казаться сильным. Он секунду помедлил, и я было собрался с мыслями, чтобы изложить ему мое дело, но прежде чем я успел произнести хоть слово, он спросил: — Что у нас с материалами по делу Вашингтона?
Его вопрос застиг меня уже с раскрытым ртом, но теперь впору было и вовсе уронить челюсть на пол.
— Прошу прощения? — невнятно переспросил я.
— Ваш план Вашингтона, — повторил он, продолжая созерцать птиц. — Сколько вам нужно времени, чтобы привести его в действие?
