Он сплюнул. В голосе его слышались гнев и печаль:
— Да потому что в нашем мире священной целью стал успех, а не здоровье, гедонизм, а вовсе не умеренность. И ничто не послужило внедрению и пропаганде этой философии больше, чем Интернет и все, что с ним связано. Все это бессмысленное, бесконечное навязывание ненужных товаров тем, кто в них не нуждается и тем, кто не может себе их позволить — и в один прекрасный день человеческое участие оказалось полностью погребено под напором безумной алчности. Политиков, страховые компании, даже врачей и медсестер — всех их так сильно скрутила необоримая жажда наживы, что они забыли о том, что их первейший долг — служить и излечивать. Они пренебрегли всеми важнейшими принципами и практиками, — даже такими простыми, как мытье рук…
Вот оно что. Мотивы, по которым Фуше вступил в экипаж корабля, казались мне самыми неясными, потому что молекулярная биология не имеет отношения к изменению истории и к сражению с информационным обществом. Но оказалось, что причина его добровольного изгнания — личная, а не профессиональная.
— В любом случае, — продолжил он, — будучи наставником Малкольма и lesfreres Киреrmап, я поначалу воспринимал их просто как яркую группу университетских шутников. Но когда позже я узнал, насколько глубоки и серьезны их убеждения, я принял решение разделить их судьбу. И если мы достигнем цели — если Малкольм прав и большинство населяющих нашу планету народов можно предупредить об угрозах нашего века — тогда, возможно, гибель миллионов в кошмаре эпидемий начнет что-то значить.
Его глаза сузились (он продолжал наблюдать за остальными членами группы) и голос набрал силу:
— Ага! Я вижу, что все готово, чтобы войти в туннель. Ваш выход, Гидеон!
События следующего часа (или около того) напоминали странный, но забавный коктейль из визита в психбольницу для преступников и инсценировки подросткового приключенческого романа. Братья Куперман остались охранять вход в туннель, а Слейтон, Тарбелл, Фуше и я через подземную часть лабиринта исламских террористов попали в огромный зал, увешанный шелковыми знаменами. Молодые женщины, закутанные вуалями и, казалось, необычайно прекрасные и человек двенадцать детей сидели лицом к стенам. А в центре, на куче подушек, брошенных на роскошный ковер, развалился их единственный властелин, известный своей жестокостью Сулейман ибн Мухаммед. Одного взгляда на зал мне хватило, чтобы догадаться: ибн Мухаммед — убежденный приверженец полигамии. А внимательно посмотрев в его глаза, я убедился и в его пристрастии к опиуму, тошнотворный сладковатый аромат которого, смешанный со стойким запахом земли, создавал вокруг удушливую, тяжелую атмосферу.
Было очевидно, что ибн Мухаммед невменяем, так что я сосредоточился на его женщинах. Общаясь с ними через Тарбелла, который оказался превосходным переводчиком, я рассказал им, что вскоре случится с этим кусочком земли, стараясь использовать с своей речи столько живописных метафор из прочитанного в колледже Корана, сколько смог припомнить. Пока я говорил, температура даже здесь, в подземелье, продолжала расти и достигла тревожного градуса. Я обратил их внимание на то, что это сделали вовсе не американцы, а это означает, что женщины и дети вовсе не станут мучениками и не попадут после смерти в рай. Ибн Мухаммед пытался протестовать, но не мог произнести ничего связного; и в итоге женщины все же взяли детей и последовали за нами наружу, где смогли погрузиться в один из последних транспортов и покинуть опасную зону, оставив своего господина поджариваться в том, что уже совсем скоро должно было стать подземной печью.
Наша команда быстро и без приключений вернулась на борт, где нас приветствовал Малкольм. Его состояние за это время значительно улучшилось. Когда корабль взял курс на север, Трессальян засыпал нас потоком вопросов о нашей миссии, но что касается меня, то я был до предела вымотан и заявил, что не буду способен к разговорам до тех пор, пока не получу мало-мальски существенного отдыха — посущественней того, что мне удалось перехватить утром. Длинными коридорами, спотыкаясь, я добрался до своей каюты. Здесь было темно, если не считать свечи, горящей на старинном ночном столике…
В свете этого единственного во всей комнате низкотехнологичного устройства я разглядел лежащую в моей постели Ларису, обнаженную (под одеялом) и улыбающуюся мне самой неотразимой из своих улыбок. В обычном положении я бы не счел подобное зрелище непривлекательным, но принимая во внимание то, что я услышал утром, ничего обычного в этой ситуации не было.
Лариса тут же прочла беспокойство на моем лице.
— Ох, боже мой, — вздохнула она. Серебряные волосы, разметавшиеся вокруг головы, еще больше подчеркивали сияние ее темных глаз. — Вижу, мальчики успели разболтать.
— Да, — признал я.
Она внимательно изучала меня, и я мог бы поклясться, что под ее показным смущением углядел подлинную досаду.
— Вконец запугали тебя, да?
Я помотал головой.
— Да нет, не сказал бы. Но я любопытен, Лариса. Видишь ли, они не сказали мне того, что я по-настоящему хочу знать.
— Да? — Она обмакнула палец в расплавленный свечной воск. — Что бы это могло быть?
Я сделал пробный шажок внутрь комнаты.
— Что двигало тобою и твоим братом во всех этих поступках? Изначально — что? Прости, но я все же психиатр — ты, должно быть, знаешь, о чем я спрашиваю. Малкольм бы точно понял.
Лариса лишь продолжала улыбаться.
— Да. Мы оба понимаем. Ну… — Она приподняла скрывающее ее одеяло. — Залезай в постель, доктор, я все тебе объясню.
Я окончательно переступил порог комнаты и запер за собой дверь каюты, а в это же время первый из беспилотных американских истребителей-бомбардировщиков начал сбрасывать свой груз, поливая смертью мгновенно воспламенившуюся афганскую равнину.
Глава 19
Людям свойственно скрывать присущую им жестокость и безжалостность под маской респектабельности, а вовсе не зла, и это ни для кого не секрет; впрочем, очевидность этого явления не делает его менее печальным. Мое собственное детство прошло среди уважаемых в обществе, но втайне склонных к насилию взрослых; поэтому с теми, кто не просто пострадал от плохого обращения, но пострадал от рук людей, считающихся весьма достойными, я чувствовал особенное родство. Я с уверенностью могу сказать, что именно поэтому мои товарищеские отношения с Ларисой и Малкольмом укрепились так сильно именно в то утро, когда наш корабль летел на север. В своей жизни я исследовал довольно много примеров неблагополучного детства, но их случай стал для меня абсолютно уникальным. И если существовала история, которая могла пробудить в моем сердце знакомые муки скорби и ужаса, то именно эту историю рассказала мне Лариса в неверном свете свечи в тиши моей каюты.
Я уже упоминал о том, что Стивен Трессальян, отец Малкольма и Ларисы, был одним из первых и самых влиятельных лидеров информационной революции. Общепризнанный вундеркинд, Трессальян-старший еще подростком начал разрабатывать оборудование и программное обеспечение для системы интернет-маршрутизации, ставшей международным стандартом и краеугольным камнем его империи. Успех принес ему славу, богатство и красавицу жену, киноактрису, обладательницу изысканного, утонченного, но, в сущности, ничем не примечательного склада ума — того, что в Голливуде обычно сходит за интеллект. Дальнейшие громкие нововведения в сфере передачи данных добавили еще больше блеска его и без того громкому имени.
