— Ну, что я говорил, Джон? — Доктор поднял бокал. — И насколько это было сложно? Не стоит забывать — мы установили связь этой женщины и Вандербилтов во времена последнего убийства. Ее необходимо расследовать.
При упоминании сей великой фамилии лицо мистера Мура озарилось злобным ликованием, будто у мальчишки, заполучившего коробок спичек.
— Да, и я хочу принять в этом участие, — заявил он. — Корнель Вандербилт, этот набожный напыщенный старый… нет, я определенно хочу присутствовать, когда мы расскажем ему, что его приходящая горничная проводила свободное время за похищением младенцев и их удушением!
— Давайте-ка не будем перескакивать к заключениям, джентльмены, — вмешался Люциус. — У нас пока всего одно вероятное убийство — наряду с двумя однозначными похищениями.
— О, я-то это знаю, и знаете вы, Люциус, — не унимался мистер Мур. — А Вандербилт — нет. Я хочу дернуть за нос этого…
— Мы вас поняли, Джон, — перебил доктор, — и вы будете присутствовать при беседе с Вандербилтом. Остается один последний вопрос. — Вернувшись к своей обычной походке — так или иначе служившей знаком того, что мы справились с моментом сомнений и собираемся приступить к работе, — доктор принялся подбрасывать мел свободной рукой. — Мы знаем, что Либби Хатч — как, полагаю, нам и следует ее именовать — почти несомненно придет к роковому кризису с Аной Линарес. А после рассказа Стиви и Маркуса о состоянии ее мужа я убежден, что она медленно убивает его морфием — таким образом, что смерть его будет выглядеть результатом его же собственного вырождения, — добиваясь тем самым определенного сочувствия и восхищения, которых она, судя по всему, страстно жаждет. К тому же сия кончина обладает сопутствующими преимуществами — наследованием его пенсии, а заодно и, полагаю, его дома, не говоря уже о снятии любых преград для ее делишек с Ноксом. Насущный вопрос — как можем мы предотвратить эти события? Если продолжим скрываться от нее, она поверит, что мы повержены. Если же, с другой стороны, мы дадим ей понять, что исследуем ее прошлое…
— Она не будет чувствовать себя в достаточной безопасности для нового убийства, — закончила мисс Говард. — По крайней мере, пока мы не оставим ее в покое.
— Вы имеете в виду прямое заявление, доктор? — уточнил Люциус. — Вынужден напомнить вам слова Джона о Пыльниках: если она узнает, что мы ее преследуем, немедля сообщит Ноксу, дабы тот спустил на нас свою свору.
— И потому заявление это предстоит сделать вам, детектив-сержант. Вам с Маркусом. И не от нашего имени — от имени вашего управления. В действительности мы, может, и не допущены к ведению подобного официального следствия, но откуда бы ей об этом знать? Вам не нужно предъявлять никаких ордеров и обвинительных актов — просто объявить, что управление осведомлено насчет ее былых деяний и будет следить за ее дальнейшими шагами. Если сможете произвести впечатление официальных лиц при исполнении, она в точности передаст все Ноксу. Гудзонские Пыльники, несмотря на всю неистовость, не склонны ни к честолюбию, ни к самоубийству. Как-то уж очень сомнительно, что они готовы подвергнуть опасности свою свободу, доступ к кокаину или положение романтических богемных идолов ради кого бы то ни было — включая и Ноксову paramour du jour.
[34]
Маркус взглянул на брата:
— Похоже, он прав.
— Более чем, — отозвался доктор, собирая с пола газеты и больничные документы. — Теперь у нас есть ее прошлое — или, по крайней мере, его части. Этого-то нам и не хватало — хоть какой-то подсказки насчет первопричин нынешнего поведения, какого-то «подхода», как определяет его Сара. До сегодняшнего дня мы были калеками, прежде всего — из-за отсутствия направляющей в моей собственной профессии, которая, как и прочее наше общество, страдает слепотой, не позволяющей нам узреть, что женщина, мать, может отважиться на подобные преступления. Но вдруг мы пошли — хромая, нетвердо, пытаясь выяснить об этой конкретной женщине такое, о чем каждый из нас каким-то потайным уголком своего рассудка желал бы вовсе не знать и не верить в это. О, конечно, мы располагали информацией о ее физическом облике и свидетельством последнего случая ее деструктивного поведения — но насколько верно тогда мы могли все это истолковать? Сейчас же у нас имеются точные сведения о ее прошлом — ключи. И мы должны без колебаний ими воспользоваться.
— Быть может, доктор, но прежде, — мисс Говард внезапно встала и посмотрела в мою сторону, — уделить минутку и выразить благодарность тому, чья храбрость привела нас к этому.
И она подняла свой бокал вина — за меня. Повернулись и остальные, и я беспокойно заерзал. Разочарование покинуло их лица, взамен пришли уверенность, готовность — и улыбки. Один за другим они поднимали бокалы и бутылки — и, не буду скрывать, я чертовски занервничал.
Но тоже чуть-чуть да улыбался.
— За Стиви, — продолжала мисс Говард. — Который сделал то, чего не мог никто из нас, потому что испытал он такое, чего никто из нас не испытывал.
Все остальные хором провозгласили:
— За Стиви! — изрядно отхлебнули своих напитков и разом окружили меня.
А я лишь смотрел на Майка и в окно, чувствуя себя так неудобно и польщенно, как никогда в жизни.
— Ну ладно, ладно, — пробормотал я, заслоняясь руками от проявлений их любви и признательности. — Работать же вроде как надо…
Глава 25
В воскресенье Хорек Майк отправился с Прыщом домой, и у меня больше не осталось товарища, с которым можно было бы забыть, как по-дурацки все вышло с Кэт. Но к утру понедельника наше расследование возобновилось, и вскоре я уже был слишком занят, возя доктора и прочих по городу, чтобы всерьез предаваться мыслям о том, где она может находиться и что делать. Я знал, что она написала своей тетке и дожидается ответа, прежде чем отправиться в Калифорнию, — и оставалось лишь надеяться, что она сможет все же увидеться со мной до отъезда. Однако надежда была получше беспокойства, а поскольку у Кэт сейчас имелись и деньги, и билет, я решил, что вполне благоразумно будет оставить мои тревоги о ней, независимо от того, получу я от нее весточку или нет.
В понедельник утром доктор, мистер Мур и я отправились в долгое путешествие в больницу Святого Луки, которая годом раньше переехала из старого здания на 54-й улице в пять новых корпусов между Амстердам-авеню и Морнингсайд-драйв, по 114-й. Я проводил доктора и мистера Мура до входа в один из них — по совпадению, носивший имя Вандербилта, — где медсестры в длинных небесно-голубых платьях и белых фартуках пытались удержать на головах свои маленькие белые шапочки, резво снуя туда-сюда по стальной спиральной лестнице, окружавшей маленький лифт. Доктор и мистер Мур загрузились в него и направились на верхний этаж, а я проследовал обратно к коляске и поехал вниз к Морнингсайд-Хайтс, чтобы провести следующие несколько часов за выкуриванием пачки сигарет и разглядыванием с крутых утесов расстилавшегося под ними Гарлема.
