Она кивнула мне и отвернулась, а через мгновение растворилась во мраке черного хода. Вот так, в тревоге и неуверенности, мы начали свое долгое нисхождение сквозь тьму — к Бродвею.
Глава 6
Пока мы вкушали яства среди железных решеток под сенью зеленых насаждений на открытой веранде кафе «Лафайетт» на углу 9-й и Юниверсити-плейс, Айзексоны рассказали нам, что же, по их мнению, им удалось почерпнуть из беседы с сеньорой Линарес. Теория братьев наглядно проявила их талант делать неожиданные выводы из всего, что скорее напоминало беспорядочное нагромождение фактов, — и, как всегда, мы лишь головами качали в изумлении.
Удар по затылку сеньоры, сказали детектив-сержанты, оставлял нам две версии касательно нападавшего: либо тот прекрасно владел дубинкой, иными словами — был специалистом по приведению людей в бессознательное состояние; либо обладал куда меньшей физической силой, и ему просто повезло, что удар пришелся точно в цель и не привел к серьезным травмам. По первому варианту наблюдался серьезный прокол: если нападение было делом рук профессионала, он должен был иметь примерно такой же рост, что и сеньора, — это следовало из угла атаки и расположения шишки на затылке женщины; кроме того, ему зачем-то пришлось отказаться от привычной дубинки в пользу куда более опасного орудия — обрезка трубы. Что не менее важно, он пренебрег риском быть замеченным в столь людном и посещаемом районе — аккурат у правой стороны музея «Метрополитэн» — и чуть ли не посреди бела дня.
Взвесив все это, детектив-сержанты почли за лучшее пока отступиться от версии, по которой ребенок Линаресов мог быть похищен опытным в подобных делах преступником, действовал ли похититель по чьему-либо заказу или же преследовал собственные мотивы. Вряд ли такой человек запросто пошел бы на такой риск — двинуть кого-то по голове куском трубы без всякой прокладки; к тому же подобный похититель наверняка предпочел бы действовать в куда менее оживленном районе, нежели египетский обелиск в Сентрал-парке. Таким образом, у нас оставался любитель, действовавший, возможно, наобум, ничего заранее не планируя и, что представлялось крайне возможным, этим любителем могла быть женщина. Тот факт, что сеньора в своем рассказе назвала преступника «он», еще ничего не значил: она сама признала, что не видела нападавшего, и, следовательно, могла оговориться, будучи дамой из аристократической дипломатической семьи и не допуская, что женщина способна на подобное деяние. Меж тем удар указывал и на женскую руку — особы, сходной по фигуре с самой сеньорой, средней физической силы; к тому же описание женщины в поезде, приведенное сеньорой Линарес, соответствовало этим требованиям.
Допустим, но что конкретно дало нам это описание? — желал знать мистер Мур. Что заставило детектив-сержантов поверить рассказу сеньоры? Не показалось ли им, что сей рассказ был чересчур насыщен мелкими деталями для наблюдательницы с одним глазом, которая только что заметила своего пропавшего ребенка и в результате впала в неизбежный шок? Отнюдь, возражал ему Люциус; на самом деле в описании сеньоры отсутствовали те характерные подробности, что обыкновенно свойственны рассказам «патологических лжецов» (что, как я знал уже тогда из работ доктора, обозначало людей, заходивших в фантазиях своих так далеко, что они сами начинали верить своей лжи). Скажем, она в общих чертах описала платье той женщины, но затруднилась с определением цвета; смогла составить приблизительное представление о ее габаритах, но и только-то; даже не смогла вспомнить, была ли на той шляпа. Также на это указывали и другие, менее заметные знаки — то, что сеньора говорила правду, подтверждали, как выразился Люциус, «физиологические реакции».
В те времена у светлых умов мира криминалистики уже, очевидно, проскальзывала гипотеза, что ложь у человека неизбежно сопровождается изменениями в ряде его телесных аспектов. Некоторые из возможных симптомов, утверждали эти деятели, таковы: учащение сердцебиения и дыхания на фоне повышения потливости кожи и мускульного напряжения, а также еще ряд менее видимых примет. На тот момент еще ни один из симптомов не получил медицинского, или, как выразился Люциус, «клинического» обоснования; но Маркус все равно, как я тогда заметил, держал палец на запястье своей собеседницы, пока они обсуждали загадочную женщину из поезда. И все это время не отрывал взгляда от часов. А ведь они беседовали о вещах крайне волнительных, между тем, пульс сеньоры не учащался даже в тот миг, когда взгляд ее упал на портрет дочери. Как и многие из приемов, использовавшихся братьями Айзексонами, это наблюдение вряд ли сыграло бы какую-то роль в суде, однако самим детектив-сержантам оно давало дополнительные основания ей верить.
Этого вполне хватило, чтобы успокоить сомнения мистера Мура относительно сеньоры — однако важнее для нас по-прежнему было, согласится ли доктор Крайцлер участвовать в деле. Меня на этот счет потерзали еще — равно как и Сайруса, когда он вернулся из «Астории», и могу признаться — мы оба в конце концов начали сопротивляться. Как бы ни завораживало нас это дело, верность мы хранили доктору, а вся эта Линаресиада стремительно превращалась из ночной забавы в нечто куда более значимое и серьезное. Ни я, ни Сайрус не были уверены, что доктор сейчас в надлежащей форме, чтобы заниматься предприятием, требующим столько сил. Это правда, как отметил мистер Мур, — после вердикта суда у нашего друга и нанимателя образуется свободное время; но правда и в том, что человек этот отчаянно нуждался в отдыхе и исцелении. Мисс Говард не преминула почтительно заметить, что доктор всегда находил величайшее отдохновение в своих трудах; но тут ей возразил Сайрус, сказав, что доктор сейчас — чуть ли не на последнем издыхании, такого нам раньше видеть не доводилось, и всякому человеку рано или поздно требуется передышка. Заранее сказать это было никак невозможно, но к концу трапезы мы все пришли к тому же заключению, которое высказал я, покидая № 808: реакция доктора на наше предложение будет зависеть от того, как он воспримет свой уход из Института. Мы с Сайрусом заверили мистера Мура, что кто-либо из нас немедленно телефонирует ему в редакцию «Таймс», едва доктор вернется домой. На том и разошлись, и всех нас преследовало чудное ощущение: какие бы действия мы ни предприняли в грядущие день-другой, волны от них разойдутся далеко от Манхэттена, островка, внезапно показавшегося нам вдруг крайне маленьким.
Добравшись домой, я ухитрился пару часов вздремнуть, хотя едва ли сон этот можно было считать спокойным. В восемь ровно я был уже на ногах — и, покидая топчан, вдруг вспомнил, что сегодня первый официальный день лета. Выглянув наружу, я убедился, что последние тучи унесло, а с северо-запада веет свежим ветерком. Я оделся, произвел из своих длинных волос некое подобие порядка и устремился в узкий каретный сарай доктора по соседству — задать Фредерику, нашему надежному черному мерину, какого-никакого овса да вычистить его скребницей перед дневными трудами. Возвращаясь обратно в дом, я заключил по грохоту горшков и котлов, доносившихся с кухни, что нас почтила визитом нынешняя экономка миссис Лешко, которая даже воды вскипятить не умела без грохота. Я быстро ублажил себя чашечкой ее горчайшего кофе, после чего вывел коляску и покатил.
Двинулся я привычным маршрутом — по Второй авеню к центру до Форсайт-стрит и дальше налево по Восточному Бродвею, — но Фредерика гнать не стал, памятуя о его трудовых заслугах предыдущим вечером. Дорога моя пролегала мимо многочисленных танцзалов, притончиков, игорных берлог и салунов Нижнего Ист-Сайда, один вид коих мог повергнуть в раздумья относительно того, каким же боком мир докатился до такой ручки, что непременно вообще нужно куда-то ехать. Ну, за причиной ходить далеко не надо было: все этот двенадцатилетний пацан из Крайцлеровского института, Поли Макферсон — проснулся как-то среди ночи пару недель назад, вылез из общей спальни в умывальную и учинил себе из старой газовой трубы да шнурка от портьеры форменную виселицу. Раньше пацан этот числился мелким воришкой — таким мелким, что в подобных деяниях было бы стыдно признаться моим старым дружбанам по банде Сумасшедшего Мясника; его прихватили — можете себе такое представить, — когда он хотел пощупать шпика (понятно, в штатском): карман фараону хотел подбрить, дуралей. Ввиду его явной неискушенности, судья предоставил ему возможность провести пару-тройку лет в Крайцлеровском институте после того, как наш доктор паренька освидетельствовал и вынес такой вариант на рассмотрение. Был Поли мелюзгой, это да, но вот дурнем он не был — сразу понял, какова альтернатива, и согласился.
