И мистер Пиктон впервые весьма скупо улыбнулся двенадцати лицам перед собой.
— Но в чем же заключается ваша ответственность, джентльмены? — спросил он, вновь напуская на себя бесстрастность. — Во взвешивании улик и свидетельских показаний, кои будут представлены вам обвинением, равно как и зашитой. Не менее — но и не более того. Адвокат защиты попросит вас поверить, что не собирается влиять на ваши эмоции и естественные симпатии, что желает лишь представить вам самые открытые и честные доводы, так что если вы решите, что эта женщина виновна, ответственность за то будет вашей и только вашей. Но, джентльмены, наша система суда присяжных веками совершенствовала средство удостовериться, что ни единому человеку никогда не придется ощутить власть над чужой судьбой, будто в уподобление Всевышнему. В вашей ответственности — лишь взвесить то, что вам представят. Тогда как ответственность адвоката защиты и обвинения — соответственным образом подготовить и представить свои возражения. Если вы сочтете, что подсудимая невиновна, ответственность тут не ваша — она ложится на обвинение штата. На меня, джентльмены. А верное с одной стороны, верно и с другой. Вы — не древняя инквизиция, уполномоченная и наделенная властью своевольно решать судьбу своих собратьев. Будь оно так, конечно же, вы несли бы ответственность за происходящее здесь. Но сие не в ваших полномочиях. Ваша задача — просто слушать: доказательства, свидетелей и голос сомнения внутри себя. Если я не смогу утихомирить этот голос до разумных пределов — значит, вы должны проголосовать против обвинения. И поверьте мне, джентльмены, ответственность ляжет именно на обвинение штата. — Мистер Пиктон повернулся, глянул на мистера Дэрроу и добавил: — Так, во всяком случае, это принято в штате Нью-Йорк.
Потом, вновь вернувшись к своему столу, он тяжко вздохнул и сел, извлек часы, положил перед собою и сосредоточил на них взгляд.
Судья Браун несколько секунд изучал мистера Пиктона, и в его взгляде сочетались досада и, что называется, невольное уважение; потом он обернулся к столу на другом конце комнаты:
— Мистер Дэрроу? Не соблаговолит ли защита теперь огласить свои вступительные замечания — или же станет ждать открытия собственного процесса?
Мистер Дэрроу медленно встал и чуть улыбнулся судье; его привычная прядь волос упала на лоб.
— Я как раз обдумывал этот вопрос, ваша честь, — сказал он. Голос его звучал глубже и ровнее, чем раньше. — Полагаю, вам нечего мне посоветовать?
В толпе тихо захихикали, отчего судья Браун схватил молоток — но народ утихомирился, прежде чем тот принялся стучать.
— Кажется, сейчас не совсем время для легкомыслия, адвокат, — строго сказал судья.
Улыбка мистера Дэрроу испарилась, а морщины на его лице будто углубились от беспокойства.
— Нет — конечно же, нет, ваша честь, и я извиняюсь за подобный тон. Защита продолжает и сейчас приступит, с вашего позволения. — Медленно выйдя из-за своего стола, мистер Дэрроу очень медленно подошел к скамье присяжных: плечи его сгорбились, как у человека, несущего тяжкую ношу. — Мои извинения были искренни, джентльмены, — подчас замешательство приводит к неподобающему поведению. И я признаю, что обвинение ввело меня в изрядное замешательство, и не только в связи с этим делом. Мистер Пиктон, похоже, знает обо мне поразительно много — знает и то, что я должен вам сказать, и какие слова собираюсь использовать. Понимаю, я давно не мальчик, но не думал, что уже настолько постарел и закоснел в своих методах. — Присяжные заулыбались мистеру Дэрроу, и тот кратко ответил им взглядом. — По его словам я получаюсь вполне опасной персоной, не так ли? Что ж, будь я сейчас на вашем месте, я бы, признаться, был настороже и готов к юристу из большого города, собирающемуся… как обвинение сформулировало это?.. «повлиять на ваши эмоции и естественные симпатии». Та еще работенка — заставить двенадцать взрослых мужчин плясать, будто кукол, всех как одного, — и признаюсь вам, джентльмены, я на это не способен. Особенно в таком замешательстве…
Мистер Дэрроу положил руку на шею и резко ее потер, скосив глаза.
— Видите ли, обвинение, похоже, хочет, чтобы вы поверили, будто оно, обвинение, оставило бы все это при первой возможности — что оно спокойно занималось своими делами, как вдруг объявилась маленькая девочка, Клара Хатч, разрывающаяся от желания поведать свою версию случившегося на Чарлтон-роуд 31 мая 1894 года. Но, джентльмены, правда выглядит несколько иначе. Правда заключается в том, что после… после кошмара, невообразимой трагедии на Чарлтон-роуд, моя клиентка, мать Клары Хатч, осталась в таком опустошенном состоянии, что понимала: она не сможет ухаживать за девочкой, которой теперь требуется столько внимания. И как же она поступила? Она согласилась передать заботы о дочери двум хорошим, добрым жителям города, Иосии и Руфи Вестонам — большинство из вас знает их, — пока сама отправилась добиваться для себя и нее нового будущего, дабы найти убежище от ужасов прошлого. Она несомненно намеревалась вернуться за Кларой, когда настанет день и девочка поправится достаточно, чтобы покинуть Вестонов. До последнего времени она полагала, что этот день по-прежнему слишком далек. Но вдруг получила весть о том, что Клара восстановила способность говорить — получила ее от шерифа Даннинга, который приехал в Нью-Йорк арестовывать мою подзащитную. И что же, предположительно, первым долгом сказала маленькая Клара после трех лет мучительного молчания? Что в нее стреляла родная мать. Эта измученная, запуганная девочка в один прекрасный день вновь обретает общение с миром — что само по себе событие весьма важное — и без принуждения предлагает обвинению штата объяснение своего трагичного случая, причем такое, что ни единой деталью не совпадает с рассказом, принятым всеми в этом округе три года назад, но при этом, оказывается, раскрывает имя виновного в преступлении, имя, кое с легкостью может прибрать к рукам обвинение.
Мистер Дэрроу убрал руку с шеи и пожал плечами резким, преувеличенным движением.
— Драматичная информация, джентльмены. И с трудом поддающаяся опровержению — будь она верной. Но суть в том, что история эта не верна. Клара Хатч отнюдь не проснулась однажды утром, готовая рассказать свою сказку и намеренная так и поступить — нет, ее тщательно тренировали, тренировали и подталкивали обратно в мир речи. И кто же? Тот самый человек, что сидит сейчас за обвинителем штата. — Мистер Дэрроу не взглянул при этом на доктора — зато так поступили все в зале суда. — Человек, который всю жизнь работал с детьми, ставшими жертвами трагедий и насилия. Человек, который всю последнюю неделю провел за оценкой психического состояния моей клиентки и которого вызовут в качестве свидетеля выступить по этому вопросу — и вызовет его сторона обвинения. — Наконец мистер Дэрроу посмотрел в нашу сторону. — Доктор Ласло Крайцлер. Имя это может быть незнакомо вам, джентльмены, как и жителям округа Саратога в целом. Но оно весьма известно в Нью-Йорке. Весьма известно. Некоторыми уважаемо. Прочие же… — Тут мистер Дэрроу снова пожал плечами. — Джентльмены, вас вполне может удивлять, чем и кем был вызван мой приезд сюда из Чикаго для защиты обвиняемой. Меня же удивляет, чем и кем объясняется приезд этого незнакомца, этого алиениста, сюда, из сумасшедших домов Нью-Йорка, дабы склонить маленькую девочку к рассказу всему миру о том, что в нее стреляла родная мать. Вот что смущает меня, джентльмены. Вот что беспокоит «очень опытного юриста» до того, что я даже не в состоянии как следует собраться с мыслями, чтобы суметь «повлиять на ваши симпатии». Что бы это ни значило…
