— Господи Иисусе твоя воля! — от какого-то мужчины из задних рядов, немедля развернувшегося и бросившегося прямиком к трамвайной станции. Пока он бежал, я успел достаточно разглядеть его лицо, чтобы узнать его:
То был официант, прислуживавший нам в «Казино» Кэнфилда. Не требовалось быть гением, чтобы сообразить — его послал босс, разузнать насчет последних подвижек по делу, дабы можно было объявить в «Казино» ставки на процесс для тех клиентов мистера Кэнфилда, кого недостаточно удовлетворяли рулетка, покер и фараон. Но человек этот, очевидно, не был готов к тому, что услышал, и из скорости, с которой он рванул к трамваю, я заключил, что настоящих игроков Саратоги, похоже, той ночью ждало у мистера Кэнфилда весьма существенное неравенство ставок на обвинительный приговор.
Что же до прочих собравшихся, все они так и стояли, тупо глядя на мистера Пиктона, — точно так же, как люди по всему городу смотрели на нас, когда тем утром мы везли Клару к зданию суда: они все еще были недружелюбны, что верно, то верно, но к этой враждебности добавилось своего рода недоумение, какое бывает у раздраженной коровы, если ее шандарахнуть по лбу лопатой. Похоже, большая их часть попросту не знала, что делать, пока шериф Даннинг не шагнул перед мистером Пиктоном.
— Это все, сэр? — спросил он.
— Да, Даннинг, — ответил мистер Пиктон. — Лучше б вы распустили их — добавить больше нечего.
— Нечего добавить? — Это был мистер Гроуз, чей голос на сей раз весьма отличался от того, что был раньше: напыщенного высокомерия и след простыл. — Пиктон, — продолжил он тихо, — вы понимаете, что вы уже сказали?
Мистер Пиктон очень серьезно кивнул:
— Да. Понимаю, Хорэс. И буду благодарен, если вы полностью напечатаете это в завтрашнем выпуске. — Он закурил и окинул своими серебристыми глазами толпу: — Это не тема для уличных дебатов, леди и джентльмены. Город Боллстон-Спа и округ Саратога будут вынуждены в ближайшие дни внимательно пересмотреть, что кроется в их душах. Будем надеяться, что сможем жить с тем, что там обнаружим.
На этом мистер Пиктон развернулся и зашел внутрь, а шериф Даннинг со своими людьми принялся осторожно разгонять толпу. Медленно закрыв дверь в суд, мистер Пиктон подошел наконец к доктору.
— Ну, — сказал он, — как вы и предполагали, доктор, беспорядков у нас нет — пока.
Тот кивнул:
— Зловещие явления, порожденные этим преступлением, резонируют в людских душах намного глубже, чем можно понять сейчас. Вы уже не первый год сражаетесь с ними, мистер Пиктон, — а мы не одну неделю. А эти горожане? На данной стадии простого гнева не ожидалось. Какое-то время — быть может, весьма долгое — доминировать будет замешательство. Это сработает нам на руку. Ведь до прибытия нашей противницы сделать предстоит немало. А когда она явится, мы, возможно, обнаружим, что людское смятение уступит дорогу чему-то куда уродливее…
Доктор подвел нас к Вестонам, и мы отправились всей группой — за исключением лишь мистера Пиктона, которому нужно было перелопатить гору бумаг, — дабы убедиться, что семья спокойно доберется до дома.
На обратном пути в город с фермы Вестонов доктор поведал нам, что происходило на слушании большого жюри. Несмотря на количество эмоций, все оказалось не то чтобы сложно: мистер Пиктон аккуратно выложил большую часть вещественных доказательств, которые мы собрали, а затем перешел с помощью миссис Луизы Райт к описанию портрета Либби Хатч, охотницы за наследством и распутницы, своевольной развратной женщины, которая если и не напрямую была ответственна за смерть мужа, то совершенно определенно собиралась извлечь из нее выгоду. Когда стало ясно, что на пути к этому стоят ее дети, решительно заявил мистер Пиктон, Либби попыталась уничтожить их. Доктор сообщил, что речь мистера Пиктона была столь убедительной — и, как и предрекал мистер Мур, столь быстрой и подавляющей — что, казалось, большей части членов жюри хватило одних его аргументов, еще до того, как давать показания вызвали Клару Хатч. А когда девочка предстала перед присяжными, мистер Пиктон задал ей только четыре вопроса:
— Была ли ты в вашей повозке вместе с матерью и братьями вечером 31 мая 1894 года?
Ответом было нелегкое «да».
— Видела ли ты по дороге домой кого-то еще?
Ответ: твердое «нет».
— Значит, в тебя стрелял тот, кто был в повозке?
На это Клара лишь кивнула.
— Клара, этим человеком была твоя мать?
Прошло не меньше минуты, прежде чем девочка смогла собраться с силами; но постоянные ободряющие взгляды доктора, а также взгляды любви и поддержки от Иосии и Руфи придали ей смелости, и она наконец прошептала:
— Да.
Никто в зале слушаний с момента выхода девочки не издал и звука. Члены жюри, по словам доктора, выглядели точь-в-точь как эта толпа перед судом после новости об обвинительном акте: будто всех ударили огромным кирпичом. После этого мистер Пиктон довольно быстро закруглился, и санкция жюри на предъявление обвинения в двойном убийстве первой степени и одной попытке убийства была получена в два счета.
Однако история эта была не из тех, что могли бы привести кого-то в состояние бешеной радости и ликования; и, по совести, все мы в экипаже — видя, что этот день сотворил с маленькой Кларой, — добравшись до дома мистера Пиктона, крайне сожалели и грустили. Но под вышепомянутыми эмоциями того момента у всех нас крылось нечто, быть может, куда более глубокое: что называется, невысказанное ощущение того, что мы, как отряд, наконец пришли к тому состоянию, кое мои нью-йоркские приятели, пробавляющиеся игрой в кости, назвали бы словцом «фарт». Наше расследование, похоже, превратилось в некий тихий локомотив — и этот локомотив словно безостановочно мчался на женщину, которая столько лет совершала столько насилия. Улики и доказательства — с трудом добытые нелегкой работой — были теми веревками, коими мы привязывали золотоглазую убивицу к рельсам. Да, ответственность за Клару, за Вестонов, за маленькую Ану и нашу собственную безопасность играла немалую роль — но ответственность за движение нашего паровоза была превыше всего. И вечером той пятницы мы будто гнали на всех парах, и путь впереди открывался добрым и светлым.
Пока Маркус не вернулся из Чикаго.
Глава 41
Доктор был прав, полагая, что общее состояние, кое он именовал «душевным смятением», овладевшее Боллстон-Спа в дни после обвинительного заключения для Либби Хатч, облегчит нашу работу. Не то чтобы горожане внезапно стали относиться к нам хоть как-то добрее — они просто были слишком заняты усилиями осмыслить все это дело и его долгую, ужасающую историю, чтобы обращать на нас внимание. А то, что такие люди, как шериф Даннинг, оказались столь убеждены в вине Либби после услышанного на заседании большого жюри, попросту не давало раздосадованным жителям списать близящийся процесс на дело рук безбожных смутьянов из Нью-Йорка; и даже тем, кто упрямо цеплялся за байку о таинственном негре, трудно было пренебречь тем фактом, что восьмилетняя девочка, перенесшая годы физической боли и душевных мучений, встала перед взрослыми присяжными и откровенно заявила, что виновницей всего этого на самом деле была ее собственная мать.
