— Тогда впусти ее, Эммелин. Впусти ее.
Негритянка неохотно отошла в сторону, давая нам с мисс Говард пройти через пещеру прихожей в гостиную.
Невозможно было различить цвета потрескавшихся стен той комнаты или кусков старинных обоев, все еще державшихся на них немногочисленными островками. Мебель, теснившаяся вокруг тяжелого стола с лампой, тоже пребывала в обветшалом состоянии. Слабый желтый свет маленького дымного огонька лампы доходил до углов комнаты, но не проникал в них — и как раз в одном из этих углов на жалком старом диване сидела наша «хозяйка»; ноги и большую часть тела ее скрывало вручную сшитое стеганое одеяло. Перед лицом она держала старый веер, медленно перемещая его, чтобы обдувало прохладой — по крайней мере, так я понял ее действия. И, насколько можно было судить, в комнате больше не было ни души.
— Миссис Мюленберг? — тихо обратилась мисс Говард, глядя в темный угол.
— Не знала, — ответил скрипучий голос, — что окружной прокурор начал брать на службу женщин. Кто вы?
— Меня зовут Сара Говард.
Голова за веером кивнула.
— А мальчик?
— Мой кучер, — сказала, улыбаясь мне, Сара. — И мой телохранитель. — И, вновь повернувшись к миссис Мюленберг, добавила: — Похоже, в этом городе мне без него не обойтись.
Затененная голова продолжала кивать.
— Вы спрашиваете про Либби Фрэзер. Она — опасная тема для бесед… — Внезапно и резко миссис Мюленберг глубоко вдохнула — со стоном, от которого волосы бы встали дыбом даже у покойника. — Прошу вас, — продолжила она через несколько секунд, — сядьте…
Мы нашли два стула с прямыми спинками, что казались чуток покрепче прочих предметов в комнате, и попробовали усесться.
— Миссис Мюленберг, — сказала мисс Говард, — признаюсь, я несколько озадачена. Мы — я — разумеется, приехали сюда не в поисках неприятностей. И без намерения кого-либо обидеть. Но, похоже, одно лишь упоминание имени Либби Фрэзер…
— Видели, что осталось от соседнего дома? — перебила миссис Мюленберг. — Это был мой дом. Точнее, моего мужа. Мы жили там с нашим сыном. Люди в этом городе не хотят, чтобы их дома превратились в обугленный кирпич и пепел.
Мисс Говард осмысливала это несколько секунд.
— Хотите сказать — это ее рук дело? Либби Фрэзер?
Голова вновь закивала.
— Только мне никогда этого не доказать. Как не доказать и того, что она убила моего ребенка. Она слишком умна…
От упоминания еще одного мертвого ребенка, да еще и в таком городе и в таком доме, как эти, я был готов броситься в окно гостиной, вскочить в бричку и настегивать нашего маленького моргана, пока мы снова не очутимся в Нью-Йорке. Но мисс Говард никогда не отступала.
— Понимаю, — тихо, но твердо сказала она. — Думаю, вам стоит знать, миссис Мюленберг, что помощник окружного прокурора Пиктон готовит женщине, известной вам как Либби Фрэзер, обвинение в убийстве — убийстве ее собственных детей.
Это вызвало очередной приступ одышки за веером, одна нога на краю дивана начала заметно дрожать.
— Своих собственных… — Нога внезапно замерла. — Когда? Где?
— Три года назад — в Боллстон-Спа.
До нас донесся еще один судорожный вдох.
— Стрелявший… по их словам, случайно — не негр?
— Да, — подтвердила мисс Говард. — Вы знаете об этом?
— До нас доходили слухи, — проговорила миссис Мюленберг. — А город прочесывал поисковый отряд. То были дети Либби?
— Именно. И мы считаем, что это она убила их. А заодно — и еще нескольких малышей в Нью-Йорке.
Теперь из-за веера раздался другой звук — и через несколько секунд я разобрал в нем хриплые рыдания.
— Но чему я так поражаюсь? — наконец тихо проговорила миссис Мюленберг. — Если какая женщина и могла сотворить такое, то — одна Либби.
Наклонившись, мисс Говард вложила все сочувствие, на которое была способна — и которое было способно на многое, особенно в обращении с лицом одного с нею пола — в следующий вопрос:
— Миссис Мюленберг, вы не расскажете мне, что здесь произошло? Это может помочь нам приговорить ее.
Последовала новая пауза, тихие всхлипывания прекратились — зато вновь начала подергиваться нога.
— Ее казнят?
Мисс Говард кивнула:
— Вполне вероятно.
Теперь в голосе миссис Мюленберг звучало какое-то облегчение, а может, даже восторг:
— Если она умрет… если вы сможете это устроить, — тогда да, мисс Говард. Я расскажу вам, что случилось.
Крайне тихо и осторожно мисс Говард достала блокнот и карандаш, приготовившись записывать. Когда же миссис Мюленберг приступила к рассказу, старая негритянка покинула комнату, качая головой, словно слушать это было выше ее сил.
— Это было давно, — начала миссис Мюленберг. — Или не было, согласно представлениям большинства. Поздним летом 1886-го. Тогда она к нам и явилась. Семья моего мужа владела одной из фабрик здесь, в городе. Мы переехали в соседний дом сразу после свадьбы. Он принадлежал его бабушке. О, это было прекрасное место, с чудесными садами, спускавшимися к реке… А в этом доме тогда жил смотритель поместья. Тем летом родился наш первый ребенок. Наш единственный ребенок. Я не смогла сама кормить его, и мы дали объявление о поиске кормилицы. Либби Фрэзер откликнулась первой, и мы оба сочли ее очаровательной. — Точкой во фразе стал полупридушенный безжизненный смешок. — Очаровательной… Мне всегда казалось, если уж начистоту, что муж мой находил ее, пожалуй, чуточку слишком очаровательной. Но она отчаянно стремилась работать, стремилась угодить — стремилась всеми способами. А я этому сочувствовала. Я сочувствовала…
Выдержав долгую паузу, мисс Говард рискнула спросить:
— И как скоро у вашего сына начались нелады со здоровьем?
Миссис Мюленберг вновь медленно кивнула ей.
— Что ж. Вы и в самом деле осведомлены о Либби… Да, он заболел. Сначала мы подумали — колики, только и всего. Я могла его успокоить и успокаивала, насколько возможно — но я не могла кормить его, а от пребывания с Либби ему всегда будто бы становилось хуже. Плакал час за часом, дни напролет… Но мы не хотели увольнять девушку — она ведь и вправду так стремилась работать, и так старалась… Но вскоре у нас не осталось выбора. Майкл — мой сын — не отзывался на ее заботу. Мы решили, что нужно найти кого-то другого.
— Как Либби приняла эту новость? — спросила мисс Говард.
— Если бы ей только пришлось принять эту новость! — проговорила миссис Мюленберг; голос по-прежнему был тихим, но в то же время — страстным и скорбным. — Если бы мы только заставили ее принять это и вынудили уйти… Но когда мы сказали ей, она была так подавлена и так убедительно умоляла дать ей еще один шанс, что мы не смогли отказать. И после этого все действительно изменилось. Все действительно изменилось… Самочувствие Майкла стало меняться — к лучшему, как мы подумали поначалу. Его приступы плача и колик утихли, и он вроде бы начал принимать уход Либби. Но то было дурное затишье — признак не счастья, а болезни. Медленной, изнурительной болезни. Он терял румянец и вес, а молоко Либби проходило через него будто вода. Но это была не вода. Это была не вода…
