По-прежнему сидя возле стола, я долго не отрываясь смотрел
на Дору, которая стояла спиной к стеклянной стене, и мне вдруг показалась, что
передо мной картина, нарисованная черной тушью. Единственным белым пятном
оставалось ее лицо.
– Действительно ли Бог существует, Дора? – прошептал я.
Как часто задавал я тот же вопрос! Сколько раз я спрашивал об этом Гретхен,
когда во плоти и крови лежал в ее объятиях!
– Да, Лестат, Бог существует, – твердо ответила
Дора. – Не сомневайся. Возможно, ты молился Ему так долго и так громко,
что Он наконец обратил на тебя внимание. Иногда я думаю, не промысел ли это
Господень, не по своей ли воле затыкает Он уши, дабы не слышать наши жалобы.
– Вы останетесь здесь или хотите, чтобы я отнес вас обратно
домой?
– Оставьте меня здесь. У меня нет никакого желания совершить
еще одно такое же путешествие. До конца дней своих я буду пытаться вспомнить
его во всех деталях и полагаю, что мне едва ли удастся когда-нибудь полностью
восстановить его в своей памяти. Я хочу остаться здесь, в Нью-Йорке, рядом с
вещами отца. Что же касается денег... Вы выполнили свою миссию.
– Так вы согласны принять эти сокровища? И деньги?
– Да, конечно. Я принимаю наследство. И сохраню столь
дорогие сердцу Роджера книги – сохраню, чтобы когда-нибудь, когда наступит
подходящий момент, продемонстрировать их всем. Книги горячо любимого им еретика
Винкена де Вайльда.
– Быть может, вам еще что-нибудь от меня нужно?
– Как вы... Как вам кажется, любите ли вы Господа?
– Ни капельки.
– Как вы можете так говорить?
– А за что? – спросил я. – Как может вообще кто-то
Его любить? Вспомните, что вы сами только что рассказывали мне о событиях в
мире! Разве вы не понимаете, что в наши дни Его ненавидят все? Суть не в том,
что Господь мертв. Суть в том, что в двадцатом столетии Его ненавидит все
человечество. Я, во всяком случае, думаю так. Вполне вероятно, что Мемнох
старался сказать мне именно это.
Мои слова потрясли Дору и привели ее в замешательство. Она
нахмурилась, и я почувствовал, до какой степени она разочарована и как в то же
время переполнено сочувствием ее сердце. Она хотела было сказать что-то, но
вместо этого взмахнула руками, словно пытаясь поймать из воздуха невидимые
глазу цветы и продемонстрировать мне их красоту. Не знаю, правильно ли я понял
этот жест.
– Да, ненавижу Его, – повторил я.
Дора перекрестилась и молитвенно сомкнула ладони.
– Вы молитесь обо мне? – спросил я.
– Да. Если я никогда больше не увижу вас, если впредь не
получу ни малейшего свидетельства вашего существования и того факта, что вы
были здесь, рядом со мной, если ничто не подтвердит сказанного вами сегодня, я
все равно не буду прежней. И это благодаря вам. Вы стали для меня своего рода
чудом – лучшим доказательством из всех, какие когда-либо получали смертные.
Доказательством не только наличия в нашей жизни сверхъестественного,
таинственного и чудесного, но и, что самое главное, доказательством
справедливости того, во что я верю.
– Понимаю, – с улыбкой откликнулся я. В ее словах было
столько логики и... правды, что мне действительно оставалось только искренне
улыбнуться и покачать головой. – Мне так не хочется покидать вас, Дора.
– Идите же! – воскликнула она. Пальцы ее вдруг сжались
в кулаки, и в голосе прозвучала неожиданная ярость: – Спросите у Бога, чего Он
хочет от нас! Вы правы – мы действительно Его ненавидим!
Глаза ее гневно сверкнули, но лишь на мгновение, и когда они
обратились на меня, в них не было ничего, кроме соленых слез, от которых эти
прекрасные глаза казались еще больше и ярче, чем прежде.
– Прощайте, моя дорогая, – прошептал я, чувствуя, как
все внутри буквально разрывается от невероятной боли.
На улице по-прежнему валил снег.
Двери собора Святого Патрика были наглухо заперты. Я
остановился перед ведущими в него каменными ступенями и, задрав голову, смотрел
на Олимпийскую башню, гадая, видит ли сейчас Дора, как я мерзну здесь, под
окнами, и как медленно и красиво ложится на мое лицо снег, не способный
причинить мне даже малейший вред.
– Ну ладно, Мемнох, – произнес я вслух, – нет
смысла тянуть время. Если ты не изменил своего решения, приходи – сейчас,
немедленно.
И в то же мгновение я услышал шаги.
Они эхом отзывались на пустынной Пятой авеню, отдавались от
стен ужасных Вавилонских башен.
Я вытянул свой жребий...
Вокруг не было ни единой живой души.
– Мемнох-дьявол! Я готов! – во весь голос крикнул я.
Я буквально умирал от ужаса.
– Докажи мне истинность своих целей и намерений! –
вновь прокричал я. – Ты обязан это сделать!
Шаги слышались все громче и громче. О, этот дьявол
проделывал лучший из своих фокусов!
– Помни, – в который уже раз обратился я к нему, –
ты должен заставить меня взглянуть на все твоими глазами! Таково было твое
обещание!
Ветер усиливался, однако я не мог определить, с какой
стороны он дул. Огромный город казался пустым и замерзшим – ледяным, как могила.
Моя могила... Снег вихрем кружился возле стен собора, становился все гуще и
гуще... Башни исчезли...
– Прекрасно, возлюбленный мой. – Голос раздался возле
самого моего уха. Он возник словно из ниоткуда, но звучал ласково и
душевно. – Мы приступаем немедленно...
Глава 10
Мы оказались в центре воздушного вихря и летели словно по
туннелю, но нас окружала такая тишина, что я слышал собственное дыхание. Мемнох
обхватил меня и тесно прижимал к себе – я отчетливо видел его профиль и ощущал
прикосновение волос к своей щеке.
Теперь он выглядел уже не как человек – рядом со мной был
гранитный ангел, и его огромные крылья, концы которых терялись где-то во мгле,
обнимали нас, защищая от ветра.
Пока мы взмывали все выше и выше, презрев все законы земного
притяжения, я неожиданно сделал два немаловажных открытия. Первое заключалось в
том, что я отчетливо осознал присутствие тысяч и тысяч душ. Они окружали меня
со всех сторон. Я называю их душами, но на самом деле видел одни только неясные
формы и очертания – некоторые едва просматривались, некоторые лишь отдаленно
походили на людей, а иногда это были всего-навсего отдельные лица. И тем не
менее все они, несомненно, обладали собственной индивидуальностью. Порой до
меня слабо доносились их голоса – шепоты, крики, вой и стенания... Эти звуки не
резали мне слух, как то бывало прежде, но я безошибочно различал их и явственно
ощущал в них боль и страдание.
