– Давай, давай. Тебе не надо даже в церковь ходить. Твоя
энергия не зависит от расстояния. Возможно, ты сумеешь поджечь его. Интересно
будет, если Плат не загорится, а? Но допустим, загорится, допустим, он
почернеет и сгорит, как дрова в камине, когда ты поджигаешь их телекинетической
энергией своего сознания. Что тогда?
Я разрыдался. Я не смог бы совершить такое. Не смог бы. Я не
знал наверняка! Просто не знал. И если я стал жертвой обмана Бога, была в том
Божья воля для всех нас или нет?
– Лестат! – Он свирепо уставился на меня или, я сказал
бы, скорее, пригвоздил меня своим властным взглядом. – Послушай, что я
тебе скажу. Не приближайся к ним больше! Не устраивай для них больше никаких
чудес. Ты ничего более не в состоянии сделать. Пусть она рассказывает об
ангельском посланце. Это уже вошло в историю.
– Я хочу поговорить с репортерами!
– Нет!
– В этот раз я обещаю говорить тихо – обещаю, и никого не
испугаю, клянусь – не испугаю, Дэвид...
– Со временем, Лестат, если еще будет желание... со
временем... – Он наклонился и пригладил мои волосы. – А теперь идем.
Нам пора.
Глава 25
В бывшем здании детского приюта было холодно. Его толстые
кирпичные стены, лишенные какого-либо утепления, удерживали стужу, и зимой
внутри было холоднее, чем на улице. Кажется, я это помнил с прежних времен.
Почему она отдала все мне? Почему? Она передала мне документы и все реликвии.
Что это значит? Только то, что она исчезла, как комета в небе.
Была ли на земле хоть одна страна, где каналы новостей не
передавали бы ее лицо, ее голос, ее Плат, ее историю?
Но мы были дома, это был наш город, Новый Орлеан, наша
маленькая страна, и здесь не падал снег, а лишь ощущался легкий аромат чудесных
оливковых деревьев, и магнолии в старом, заброшенном монастырском саду
разбрасывали розовые лепестки. Посмотрите на эти розовые лепестки на земле.
Здесь так тихо. Никто не ведал об этом месте. Наконец-то
Чудовище может жить у себя во дворце, вспоминая Красавицу и вечно размышляя о
том, рыдает ли Мемнох в аду или оба они – сыны Божии – заливаются на небесах
смехом!
Я вошел в часовню, ожидая увидеть накрытые тканью коробки,
ящики. Но глазам моим предстало самое настоящее святилище. Все предметы были
распакованы, протерты, расставлены по местам: статуи святого Антония, святой
Люсии с ее глазами на блюде, младенец Иисус из Праги в его испанском наряде. В
простенках между окнами виднелись аккуратно развешанные иконы.
– Но кто все это сделал?
Дэвид исчез. Куда? Какая разница, он вернется. Зато у меня
есть двенадцать книг. Что мне нужно, так это удобное местечко, чтобы присесть.
Пожалуй, алтарные ступени для этого подойдут. И еще нужен свет. С одним глазом
того света, что льется через высокие витражные окна, мне не хватает, надо
чуточку больше.
На паперти часовни появилась фигура. Без запаха. Вампир. Мой
птенец, должно быть. Молодой. Луи. Все такой же.
– Это ты все устроил? – спросил я. – Так красиво
расставил вещи в часовне?
– Мне показалось, так будет хорошо, – сказал он. Он
подошел ко мне. Я отчетливо увидел его, хотя пришлось повернуть голову, чтобы
сфокусировать на нем взгляд единственного своего глаза и перестать пытаться
открыть другой, которого не было.
Высокий, бледный, чуть изможденный. Короткие черные волосы.
Зеленые глаза, очень добрые. Грациозная походка, присущая тому, кто не любит
создавать шум, суетиться или быть на виду. Простая черная одежда, как тогда, у
евреев в Нью-Йорке, собравшихся у собора и наблюдающих весь тот спектакль.
– Пойдем домой, – сказал он. Такой человечный голос.
Такой добрый. – Настало время прийти туда и много о чем подумать. Разве ты
не хочешь оказаться дома, в нашем жилище, среди нам подобных?
Если что-то на свете и могло меня успокоить, так это он с
этим его забавным наклоном головы, с его манерой неотрывно смотреть на меня,
своей спокойной уверенностью оберегая от того, чего боялся я, он и, наверное,
любой из нас.
Мой старый, мой благородный друг, нежный мой терпеливый
ученик, столь же твердо обученный викторианским правилам вежливости, сколь
когда-то преподанным мной правилам поведения монстра. Что, если Мемнох навещал
его? А если нет, то почему Мемнох до сих пор этого не сделал?
– Что я совершил, это было Господней волей? – спросил
я.
– Не знаю, – сказал Луи. Он положил свою мягкую руку
поверх моей. Его неспешный голос был как бальзам для моих нервов. – Пойдем
домой. Я многие часы слушал по радио, по телевидению историю ангела ночи,
принесшего Плат святой Вероники. Изорванная одежда ангела попала в руки
священников и ученых. Дора благословляет людей. Плат приносит исцеление. Люди
съезжаются в Нью-Йорк со всего света. Я рад твоему возвращению. Я хочу, чтобы ты
остался здесь.
– Я что, послужил Богу? Разве это возможно? Богу, которого
все еще ненавижу?
– Я не слыхал твоего рассказа. Ты расскажешь мне? –
спросил он прямо, без задних мыслей. – Или для тебя слишком мучительно
вспоминать все снова?
– Дэвид обещал записать, – сказал я. – По
памяти. – Я постучал себя по виску. – У нас такая хорошая память.
Полагаю, некоторые могут вспомнить вещи, которые не происходили в
действительности.
Я огляделся по сторонам.
– Где мы? О Господи, я забыл! Мы в часовне. Вот ангел с
чашей в руках, а вот распятие, которое здесь было раньше.
Каким же окостеневшим и безжизненным оно выглядело, таким
непохожим на сияющий Плат.
– Плат показывают в вечерних новостях?
– Постоянно. – Он улыбнулся. Никакой насмешки. Только
любовь.
– Что ты подумал, Луи, когда увидел Плат?
– Что это тот Христос, в которого я когда-то верил. Что это
тот Сын Божий, которого я знал, когда был мальчишкой. – Голос его звучал
терпеливо. – Пойдем домой. Пойдем. В этом месте... водятся... существа.
– Правда?
– Духи? Привидения? – Он не казался напуганным. –
Они маленькие, но я их чувствую, и, знаешь, Лестат, у меня нет твоих
способностей. – Он снова улыбнулся. – Ты должен понимать это. Разве
ты их не чувствуешь?
Я закрыл глаза. Вернее, один глаз. Я услышал странные звуки,
словно много-много детей шли друг за другом парами.
– Думаю, они распевают таблицы.
– Какие таблицы? – спросил Луи. Он сжал мою руку,
наклоняясь ко мне. – Лестат, что это за таблицы?
