Наверное, я потерял сознание. Мне этого хотелось. Мне
хотелось снова упасть навзничь на землю, потом перевернуться и уткнуться лбом в
почву, просунуть руку под пиджак и почувствовать там Плат.
Глава 20
Сад в преддверии небесных врат. Спокойное лучезарное место,
из которого души возвращаются иногда домой, когда им говорят, что время их еще
не пришло.
В отдалении, ниже сверкающего кобальтового неба, я видел,
как только что умершие приветствуют давно умерших. Встреча за встречей:
объятия, восклицания. Уголком глаза мне были видны до головокружения высокие
стены небес и небесные врата. На этот раз я увидел, как ангелы, по виду менее
плотные, чем прочие небесные обитатели, свободно перемещаются по небу – группа
за группой, иногда ныряя в небольшие скопления смертных, проходящих по мосту.
Становясь то видимыми, то незримыми, ангелы надзирали за всем, потом уносились
вверх, чтобы постепенно растаять в бесконечной небесной сини.
Из-за стен доносились слабые, до боли призывные звуки небес.
Я мог закрыть глаза и почти зримо представить их сапфировые цвета! Во всех
песнях звучал один и тот же припев: «Входи, входи, останься с нами. Хаоса
больше не будет. Это небеса».
Но я находился далеко от всего этого, в небольшой долине. Я
сидел посреди россыпи полевых цветов, белых и желтых, на поросшем травой берегу
ручья, который пересекали души, чтобы попасть на небеса. Только в месте, где я
сидел, он казался пусть и прекрасным, но не более чем обыкновенным бурным
потоком. Песня, которую пел ручей, была о том, как после дыма, войны, после
грязи и крови, после смрада и боли все на свете ручьи одинаково прекрасны, как
этот.
Вода поет на разные голоса, течет, преодолевая каменные
преграды и заполняя земные впадины; она взбирается по уступам вверх, чтобы
низвергнуться с них под звуки пушек и фуг. Травинки тем временем склоняют
верхушки, чтобы смотреть на это.
Я прислонился к стволу дерева, возможно – персикового; на
нем не было ни цветов, ни плодов, чтобы сказать точно. Ветви его свисали вниз,
но не покорно, а буйно, с неким неуловимым достоинством; наверху, среди трепета
неисчислимой листвы, я заметил мелькание птичьих крыльев. И выше всего этого
были ангелы, ангелы, ангелы – словно сотканные из воздуха, светлые, сияющие
духи, столь прозрачные, что по временам исчезали в едином вздохе небес.
Рай фресок. Рай мозаик. Только ни одна форма искусства не в
силах изобразить все это. Спросите тех, кто здесь был и вернулся. Тех, чье
сердце остановилось на операционном столе и чьи души прилетели в этот сад, а
потом были возвращены телу. Ни словами, ни красками не передать этой красоты.
Меня окружал прохладный, ароматный воздух, медленно удаляя,
слой за слоем, сажу и грязь, прилипшие к моему пиджаку и рубашке.
Вдруг, словно возвращаясь к жизни после ночного кошмара, я
залез рукой под рубашку и достал Плат. Развернув, я поднял его за углы.
Лик горел на нем, темные глаза глядели на меня в упор, кровь
казалась такой же ярко-красной, как и раньше, кожа – великолепного оттенка,
глубина почти голографическая, хотя все изображение едва заметно смещалось при
колыхании Плата под ветерком. Ничто не испачкалось, не порвалось, не
потерялось.
Я почувствовал, как у меня перехватывает дыхание, сердце
забилось угрожающе часто. К лицу прихлынул жар.
Взгляд карих глаз оставался пристальным, как тогда; они не
закрылись при прикосновении мягкой ткани. Я поднес Плат к себе, затем снова
свернул его, почти в панике, и плотно прижал к телу, положив на этот раз под
рубашку. Непослушными пальцами застегнул пуговицы. Наконец с рубашкой было
покончено. Пиджак был грязным, хотя целым, но все пуговицы пропали, даже те из
них, что были на обшлагах. Я глянул вниз, на свои ботинки; они были разорваны в
клочья, разбиты и едва не разваливались. Как странно они выглядели, ни на что
не похожие, хотя были сделаны из превосходной кожи.
– Мемнох! – вдруг позвал я, оглядываясь по сторонам.
Где же он? Разве я здесь один? Где-то вдали по мосту
двигалась процессия счастливых душ. Неужели врата открываются и закрываются –
или это иллюзия?
Я посмотрел налево, на рощицу оливковых деревьев, и увидел
за ней фигуру, которую сначала не узнал, но потом понял, что это Мемнох в
обличье обыкновенного человека. Он стоял спокойный, с сумрачным и застывшим
лицом, глядя на меня. Потом образ его начал расти и шириться, возникли огромные
черные крылья, и кривые козлиные ноги, и раздвоенные копыта; и ангельский
лик мерцал, словно он был из черного живого гранита. Мемнох, мой Мемнох,
которого я знал, снова предстал в обличье демона.
Я воспринял это спокойно и не стал закрывать лицо. Я изучал
детали облаченного в мантию торса, видел, как ткань ниспадает на
отвратительные, покрытые шерстью ноги. Раздвоенные копыта зарылись в землю, но
кисти и предплечья оставались такими же прекрасными, как и прежде. Волосы его были
как развевающаяся грива иссиня-черного цвета. И во всем саду он был
единственным существом, абсолютно лишенным красок. Во всяком случае, я его
видел таким.
– Аргумент прост, – сказал он. – Теперь тебе ведь
не составит труда понять его?
Его черные крылья сошлись спереди, охватывая все тело;
внизу, близ ступней, нижние их края были отогнуты, чтобы при ходьбе не задевать
землю. Он пошел мне навстречу, ужасный, звероподобный монстр с удивительно
совершенными торсом и головой, прихрамывающее существо, втиснутое в
человеческую концепцию зла.
– А ты прав, – сказал он, медленно и с трудом
усаживаясь; крылья его постепенно исчезли, иначе они не позволили бы ему сесть.
И вот он уже сидел рядом – козлоногий бог – и в упор глядел на меня: волосы
спутаны, но лицо безмятежное, как всегда, не строже, не приятней, не мудрее, не
жестче обыкновенного, ибо оно было высечено из черноты вместо мерцающего
подобия плоти.
– Понимаешь, – продолжил Мемнох, – Он фактически
сделал вот что. Он повторял мне снова и снова: «Мемнох, ничто во вселенной не
пропадает втуне, понимаешь?» И Он сошел вниз, страдал, умер и воскрес из
мертвых, чтобы освятить человеческое страдание, взлелеять его как необходимое
условие смерти; и в смерти Своей явил вдохновение, превосходство души.
Но миф о страждущем и умирающем боге (говорим ли мы о
Таммузе из Шумера или Дионисе из Греции – словом, о любом земном божестве, чья
смерть легла в основу возрождения мира) – человеческая идея! Идея, выношенная
людьми, не представляющими себе мироздание без принесенной ради него жертвы.
Умирающий бог, дающий жизнь человеку, – одна из самых ранних идей,
возникших в умах тех примитивных существ, которые не могли придумать нечто
абсолютное и совершенное. И вот Он привил Себя – Бога Воплощенного – к людским
мифам, пытающимся объяснить явления жизни, как если бы они имели определенный
смысл, когда, возможно, такового и не имеют.
– Да.
