Боль! Свет исчезал. Отделение было невыразимым! Все мое тело
испытало сильный удар.
Я был отброшен назад в толпу. Песок залеплял глаза. Вокруг
меня слышались вопли. У меня на языке осталась кровь. Она стекала с моих губ.
Время спрессовалось вместе с удушающей жарой. И Он стоял перед нами, глядя на
нас в упор, и из глаз Его текли слезы сквозь пелену крови, уже покрывавшую Его
целиком.
– Господь мой, Господь мой, Господь мой! – кричал я,
глотая остатки крови; я рыдал.
На той стороне дороги ярким пятном промелькнула женщина.
Вдруг голос ее возвысился над гомоном и руганью, над жуткой какофонией голосов
грубых и бесчувственных человеческих существ, сражающихся за право быть
свидетелями.
– Господь мой! – пронзительно вскрикнула она голосом,
напоминающим звук трубы. Она встала у Него на пути.
Она стояла перед Ним и, стащив с головы тонкий белый Плат,
поднесла его обеими руками к Его лицу.
– Господь Бог мой, я Вероника, – вскричала она. –
Ты помнишь Веронику? Двенадцать лет страдала я от кровотечения и когда
прикоснулась к краю Твоей одежды, то исцелилась.
– Нечистая, грязная! – послышались крики.
– Преступница, богохульница!
– Сын Божий, осмелься!
– Нечистая, нечистая, нечистая!
Крики становились все неистовей. Люди протягивали к ней
руки, но, похоже, брезговали прикоснуться к ней. Камни и мелкая галька падали
дождем близ нее. Солдаты были в нерешительности, тщетно пытаясь сдержать толпу.
Но Бог Воплощенный, плечи которого согнулись под балкой,
лишь взглянул на нее и произнес:
– Да, Вероника, осторожно, твой Плат, милая, твой Плат. Она
накинула белую ткань, чистую и тонкую, на Его лицо, чтобы стереть кровь и пот,
чтобы успокоить, утешить. Его профиль на мгновение ясно показался под этой
белизной, а потом, когда она собиралась осторожно промокнуть Его лицо, солдаты
оттащили ее назад, и она замерла, подняв Плат над головой, чтобы всем было
видно.
Его лик отпечатался на нем!
– Мемнох! – воскликнул я. – Посмотри на Плат!
Лик отпечатался на ткани с безупречностью и совершенством,
какого не достиг бы ни один художник, словно на Плате был воспроизведен точный
отпечаток черт Христа с помощью современной фотокамеры, только отпечаток еще
более живой, будто тонкая пленка плоти стала плотью на этой картинке, а кровь
стала кровью, глаза оставили на ткани свои точные копии, и губы также оставили
на ней свой отпечаток.
Все находящиеся поблизости видели это сходство. Люди
проталкивались мимо нас, чтобы увидеть это. Крики усиливались.
Рука Христа освободилась от веревки, которой была привязана
к поперечине, протянулась и взяла у женщины Плат, а та упала на колени в
слезах, прижимая ладони к лицу. Изумленные и смущенные солдаты расталкивали
толпу локтями, огрызаясь на тех, кто напирал.
Христос обернулся и вручил Плат мне.
– Возьми его и сохрани! Спрячь, забери с собой! –
прошептал Он.
Я схватил ткань, в ужасе, что могу повредить или запачкать
изображение. К Плату протянулись руки. Я крепко прижал его к груди.
– У него Плат, – выкрикнул кто-то. Меня оттеснили
назад.
– Отдай Плат! – Чья-то рука пыталась вырвать его у
меня.
Те, кто рванулся вперед, были внезапно остановлены теми, кто
подошел сзади, чтобы посмотреть на спектакль, и невольно оттеснили нас в
сторону. Нас отнесло назад, как на волне, и мы, спотыкаясь, пробирались между
грязными, оборванными людьми, сквозь шум, крики и брань.
Процессия совершенно скрылась из виду; издалека раздавались
крики о Плате.
Я плотно свернул его, повернулся и побежал.
Я не знал, где находится Мемнох; я не знал, куда
направляюсь. Я бежал вниз по одной узкой улочке, потом по другой, третьей; мимо
меня непрерывным потоком шли к месту казни равнодушные ко мне люди или просто
горожане спешили по привычным для них маршрутам.
В груди жгло от бега, израненные ноги были в синяках;
я вновь попробовал Его крови и узрел свет в ослепительной вспышке.
Ослепленный, я засунул Плат под плащ. Никто не доберется до него. Никто.
С моих губ слетел жуткий вопль. Я посмотрел вверх. Небо
стало другим; голубое небо над Иерусалимом, наполненный песком воздух
переменились; меня милосердно окружил вихрь, и кровь Христова проникла в мою
грудь и мое сердце, отчего сердце мое сделалось летучим и легким, свет заполнил
глаза, и обе мои ладони крепко сжали свернутый Плат.
Вихрь нес меня в тишине и безмолвии. Напрягая всю свою волю,
я заставил себя взглянуть вниз, просунуть руку под одеяние, которое стало вдруг
пиджаком и рубашкой – костюмом, что я носил в заснеженном Нью-Йорке, – и
между жилетом и рубашкой я чувствовал свернутый Плат! Казалось, ветер вот-вот
сорвет с меня одежду! И сорвет у меня с головы волосы. Но я крепко прижимал к
себе свернутую тряпицу, что надежно пряталась у моего сердца.
От земли поднимался дым. Снова крики и визг. Не были ли они
ужаснее криков, сопровождавших Христа по пути на Голгофу?
Я тяжело, со всего размаха ударился о стену и пол. Мимо
проносились лошади, едва не задевая копытами мою голову и высекая из камней
искры. Передо мной лежала истекающая кровью, умирающая женщина, видимо со сломанной
шеей; из ее носа и ушей текла кровь. Во все стороны разбегались люди. И снова
запах экскрементов мешался с запахом крови.
Это был побежденный город, отданный на растерзание
победителям; вопли эхом отдавались под высокими сводами; пламя подступало так
близко, что опаляло мои волосы.
– Плат, Плат! – молвил я, нащупав его, надежно
спрятанный между жилетом и рубашкой. Ко мне приблизилась ступня солдата, сильно
ударив меня по лицу сбоку. Я распластался на камнях.
Подняв глаза, я обнаружил, что нахожусь вовсе не на улице. Я
лежал под куполом огромного храма с рядами колонн и арок. Повсюду вокруг меня
на фоне сверкающих золотых мозаик лилась кровь. Людей давили копытами лошадей.
Прямо надо мной о стену разбили тельце ребенка – череп его раскололся и маленькие
конечности обвисли, как у тряпичной куклы. Всадники рубили сплеча палашами
спасающихся бегством людей, кромсая плечи, руки и головы. Неистовствовали языки
пламени, отчего было светло как днем. Мужчины и женщины бежали через порталы
храма. Воины преследовали их. Камни и земля пропитались кровью. Кровью
пропитался весь мир.
Повсюду вокруг и высоко наверху плавились золотые мозаики, и
лики святых застыли от ужаса, наблюдая за этой кровавой бойней. Пламя
поднималось все выше. Горели книги! Под ногами валялись груды разбитых в щепы
икон и куски скульптур, тлеющих, закопченных, пожираемых пламенем,
поблескивающих позолотой.
