Молодой вампир ушел, быстрые шаги прошуршали по дорожке,
звякнула калитка… Я остался один с Лестатом. Успокоился он не скоро, я сидел и
смотрел на него и думал о том, что произошло между нами, вспоминал давным-давно
забытое.
И моя прежняя печаль вернулась ко мне, как в нашем доме на
Рю-Рояль; но я грустил не о Лестате, умном и веселом вампире, который жил
когда-то в этом доме, эта печаль была больше, это была часть той страшной,
великой тоски, и я вдруг очутился в другом времени, в другом месте. И это
другое место так ясно встало перед моими глазами: комната, жужжание насекомых,
запах смерти и цветущей весны. И я узнал эту комнату, узнал с такой ужасной
болью, что разум отказывался воспринимать это: нет, я не хочу туда, не возвращайте
меня в прошлое. И вдруг все исчезло, и я был с Лестатом, слеза упала на круглую
щечку ребенка, и это была моя слеза. Я вытер мокрые глаза и удивленно посмотрел
на свои руки.
«Но, Луи, – тихо сказал Лестат, – как ты можешь
быть так спокоен? Как ты можешь выносить это? – Он смотрел на меня, его
губы дрожали. – Пожалуйста, Луи, объясни мне, как тебе удается понимать и
выносить все это?!»
По отчаянию в глазах Лестата, по глухому тону голоса я
понял, что и он с трудом подталкивает себя к чему-то очень больному, к картине
из забытого прошлого.
Но скоро его взгляд затуманился, он запахнул халат, качнул
головой, посмотрел на огонь и глубоко вздохнул.
«Мне нужно идти», – сказал я.
Я так устал от Лестата и от всей этой грусти. Снова захотел
покоя, к которому так привык. Я поднялся и вспомнил, что у меня на руках
ребенок.
Большие, полные страдания глаза взглянули на меня с гладкого
вечного лица.
«Но ты ведь вернешься… навестить меня… Луи?»
Я отвернулся и пошел прочь; он звал меня, но я не слушал. На
улице оглянулся: Лестат стоял у окна, он боялся выйти, и я вдруг понял, что он
уже давно не был на улице и вряд ли когда-нибудь выйдет из этого дома.
Я возвратился в маленький домик, откуда молодой вампир
забрал ребенка, и положил малыша обратно в его кроватку.
– Вскоре я рассказал Арману о встрече с Лестатом. Может
быть, через месяц, не помню: время ничего не значило для меня. Но только не для
Армана. Он удивился, что я не рассказал ему об этом сразу.
Мы прогуливались по безлюдной набережной на окраине города,
там, где начинается Одубон-парк и поросший травой склон спускается к грязному
берегу, захламленному прибитым течением лесом. На другом берегу едва виднелись
тусклые огни заводов и компаний: крошечные красные или зеленые точки,
мерцающие, как звезды. Луна освещала широкое сильное течение реки, и летняя
жара отступала, прохладный ветерок поднимался от воды и тихонько колыхал мох на
стволе кривого дуба.
Я срывал травинки и жевал их, хотя они были горьки и
неестественны на вкус. Но сам жест выглядел так естественно… Я думал, что
больше никогда не покину Новый Орлеан. Но к чему эти мысли, когда ты
бессмертен? «Больше никогда» не покидать Новый Орлеан? Это слишком человеческие
мысли.
«Неужели ты совсем не хотел отомстить ему?» – спросил Арман.
Он лежал на траве, опершись на локоть, и внимательно смотрел на меня.
«Зачем? – ответил я спокойно, я хотел, чтобы он исчез
отсюда, оставил меня в покое, наедине с этой могучей, прохладной рекой, несущей
свои воды в свете тусклой луны. – Он сам себе отомстил и умирает от страха
и оцепенения. Его разум не воспринимает времени. Это угасание не имеет ничего
общего с той сдержанной, элегантной смертью вампира, которую ты мне однажды
описал в Париже. Лестат умирает неуклюже и гротескно, как люди… старые люди».
«Но ты… что ты чувствовал?» – мягко настаивал Арман.
Этот вопрос был слишком личный, давно мы так не
разговаривали друг с другом. И я вдруг увидел его со стороны: спокойное,
сосредоточенное лицо, прямые каштановые волосы, большие, часто печальные глаза,
обращенные к себе и своим мыслям. Но в ту ночь они были непривычно тусклые и
усталые.
«Ничего», – ответил я.
«Ничего – в каком смысле?»
Я промолчал. Я так ясно помнил свою печаль, она и теперь не
оставляла меня, звала меня, говорила: «Пойдем». Но я ничего не сказал Арману.
Он ждал ответа, вытягивал из меня слова, жаждал что-то узнать, и это желание
было сродни жажде крови.
«Может, он сказал тебе что-нибудь, что могло разбудить былую
ненависть?» – прошептал он, и я вдруг понял, что он страдает.
«Что случилось, Арман? Почему ты спрашиваешь об этом?» –
сказал я.
Но он молча откинулся на землю и долго смотрел на звезды.
Звезды будили во мне воспоминания: корабль, мы с Клодией плывем в Европу, и эти
ночи, когда звезды спускались, чтобы встретиться с морем.
«Я думал, он расскажет тебе, что было в Париже…» – сказал
Арман.
«А что он мог мне сказать? Что не хотел, чтобы Клодия
умерла?» – спросил я. Клодия. Это имя звучало так странно. Клодия раскладывает
пасьянс, столик качается в такт волнам, фонарь поскрипывает на крюке, черный
иллюминатор полон звезд. Ее склоненная головка, пальцы отводят за ухо прядь
волос. Вот она отрывается от пасьянса, чтобы взглянуть на меня, но глазницы ее
пусты.
«Ты мог бы сам рассказать мне, что случилось в
Париже, – сказал я. – Ты давно мог бы рассказать. Но это все не
важно».
«Даже если это я?..»
Я повернулся к нему, он посмотрел в небо, и невыносимая боль
исказила его лицо.
«Если это ты убил ее? Выгнал во двор и запер дверь? –
спросил я и усмехнулся: – Только не говори мне, что ты мучился все эти годы».
Арман закрыл глаза и отвернулся, приложил руку к груди,
словно я ударил его.
«Я знаю – тебе было все равно», – холодно сказал я и
посмотрел на воду. Я хотел остаться один и надеялся, что он уйдет, а я
останусь, потому что мне нравилось это тихое и уединенное место.
«Это тебе все равно, – заговорил Арман. Он сел и
повернулся ко мне, и темный огонь загорелся в его глазах. – Но я так
надеялся, что все вернется. Что ты увидишь Лестата, и в тебе оживет прежняя
злость и страсть. Я думал, если ты вернешься сюда, в этот город…»
«Ты думал, я вернусь к жизни?» – тихо сказал я, чувствуя
металлическую твердость собственных слов, словно я был совершенно холоден и
сделан из этого металла, а Арман казался хрупким, таким хрупким. Наверное,
таким он и был всегда.
«Да! – закричал он. – Да, назад к жизни!»
