Я купил вечерние газеты, протолкался сквозь толпу в
маленькое кафе напротив театра.
В тусклом свете газовых фонарей и густом облаке табачного
дыма над столиками я прочитал сообщения о пожаре. Всего лишь несколько скелетов
было найдено в сгоревшем театре, хотя удалось обнаружить сценические костюмы и
обычную одежду, раскиданную повсюду в беспорядке, словно знаменитые актеры,
изображавшие вампиров, спешно покинули театр незадолго до пожара. Из этого я
понял, что от самых молодых вампиров остались кости, а старые сгорели дотла. В
газете ничего не сообщалось о свидетелях пожара или выживших жертвах. Да и кто
бы смог выбраться живым из этого пламени?
Только одно настораживало меня. Я не боялся оставшихся в
живых и не собирался устраивать на них охоту. Я не сомневался, что почти все
сгорели. Но куда же делись люди, охрана? Я точно помнил, что Сантьяго говорил
про охрану, а ведь были еще швейцары, билетеры и другие слуги. Для них я и
приготовил косу. Но их там не было. Странно. Я ничего не мог понять, и это
тревожило меня.
Я отложил газеты, обдумал все заново и решил, что из-за
этого не надо переживать. Какая разница? Самое страшное, что я остался один,
один в целом свете. И Клодия никогда не вернется ко мне. Без нее моя жизнь
бессмысленна. Я не хотел жить. Хотел умереть, сильнее, чем когда бы то ни было.
Но это отчаяние не сломило меня, не овладело моей душой, и я
не сдался, не превратился в жалкое, ничтожное создание. Наверное, страдания,
пережитые мною над прахом Клодии, оказались слишком мучительными, чтобы длиться
долго. Потому что иначе я не смог бы прожить ни минуты. Время шло, а я все
сидел в табачном дыму и смотрел на эстраду. Занавес поднимался и опускался, на
сцене появлялись женщины, они пели звучными, мягкими голосами, нежно и грустно,
их поддельные драгоценности волшебно сверкали в огнях. Я думал, что с людьми
тоже так бывает, они тоже теряют близких и тогда ищут сочувствия, утешения,
делят горе с другими. Как это возможно? Я никому сейчас не стал бы доверять
свою боль. Мои слезы ничего не значили для меня.
А если не умереть, то куда же мне идти? Но скоро я получил
ответ. Я вышел из кафе, покружил вокруг пепелища, свернул на широкую
Наполеон-авеню и пошел к Лувру.
Странно, мне казалось, будто это место зовет меня, хотя
прежде я никогда там не был. Тысячи раз я проходил мимо длинного фасада и
жалел, что не могу стать человеком всего на один день, чтобы пройтись по
великолепным залам и увидеть прекрасные полотна. Но теперь я твердо решился
осуществить давнюю мечту. Подумал, что искусство подарит мне утешение и не надо
будет убивать. Я не мог принести смерть неживым, но все же одушевленным
картинам.
Вдруг я услышал за спиной знакомые шаги: Арман давал мне
знать, что он рядом. Я замедлил шаг, позволил ему догнать меня. Мы долго шли
молча. Я не смел взглянуть на него. Конечно, я никогда не переставал думать о
нем. Будь мы людьми, а Клодия – моей невестой, сейчас я беспомощно упал бы в
его объятия, чтобы поделиться с кем-то своим горем. Это желание было так
сильно, что я еле сдерживал себя. Но ничего не случилось. Мы просто шли рядом и
молчали.
«Ты знаешь, что я сделал, – сказал я наконец. Мы
свернули с Наполеон-авеню, и впереди показался длинный ряд двойных колонн
Лувра. – Ты вовремя забрал свой гроб…»
«Да», – ответил он коротко. Спокойное, глубокое
понимание слышалось в его голосе. Я почувствовал, что слабею. Устал от этой
боли.
«И все же ты здесь, со мной. Ты хочешь отомстить мне?»
«Нет», – так же коротко ответил он.
«Но они же твои товарищи, ты был у них главный, – удивленно
сказал я. – И ты не предупредил их?»
«Нет», – повторил он.
«Но ты теперь наверняка презираешь меня. Ведь ты чтишь
законы собратьев».
«Нет», – ответил он.
Неумолимая логика заключалась в его ответах, но я не мог ни
понять, ни объяснить ее. Вдруг из глубин моего сознания всплыл другой вопрос:
«Охрана, куда она делась? Почему они не защищали вампиров?»
«Потому что это я нанимал их, и я же уволил их накануне
пожара», – ответил Арман.
Я остановился. Он уже не прятал глаза, как в прошлый раз,
наши взгляды встретились, и мне вдруг захотелось, чтобы мир восстал из руин,
засыпанных черным пеплом, чтобы он был светел и прекрасен и мы были бы живы и
любили друг друга.
«Ты знал, что я замышляю, и отпустил охрану?» – спросил я.
«Да», – кивнул Арман.
«Но ты же был их вождем! Они доверяли тебе. Они верили в
тебя. В конце концов, они жили с тобой под одной крышей! Я не понимаю
почему?..»
«Выбери себе любой ответ, – сказал он спокойно и мягко,
без грубости или высокомерия, просто желая, чтобы я понял его. – Можно найти
много ответов. Возьми любой и поверь в него. Я могу дать тебе подходящее
объяснение, только далекое от истины: я собирался уехать из Парижа. Театр, как
известно, принадлежит мне, вот я их и уволил».
«Но, зная то, что ты знал…»
«Говорю тебе, это подходящая, но далекая от истинной
причина», – терпеливо объяснил он.
«Ты и меня убьешь с той же легкостью, с какой оставил их
погибать?»
«Зачем?» – спросил он.
«Боже…» – прошептал я.
«Да, ты сильно изменился, – сказал он. – Но все же
ты остался прежним».
Я отвернулся и молча пошел дальше. Мы остановились у входа в
Лувр. Сперва мне показалось, что окна дворца темны, и только лунный свет
отражается в них мягким, таинственным серебром. Но я пригляделся и заметил, что
слабый огонек медленно движется внутри. Наверное, это сторож проверял залы. Как
я завидовал ему! Я стал думать о стороже, прикидывать, как можно забраться
внутрь и отобрать у него фонарь и ключи вместе с жизнью. Какая глупость! Я не
способен придумывать планы. За всю жизнь только один удался мне.
И я сдался. Повернулся лицом к Арману, мой взгляд проник в
глубину его волшебных глаз, и я стоял завороженный, он приблизился ко мне,
медленно, как к жертве. Я опустил голову, он обнял меня за плечи, и вдруг я
вспомнил едва ли не последние слова, сказанные мне Клодией: я способен любить
Армана уже потому, что мог любить даже ее. И понял, что в их насмешливой иронии
скрывался смысл куда более глубокий, чем она сама могла предположить.
«Да, – тихо сказал я Арману. – Это и есть венец
зла. Мы способны зайти так далеко, что можем даже любить друг друга. Ты и я.
Кто же еще подарит нам хоть крупицу любви, сострадания и милосердия? Кто еще,
зная нас так, как знаем себя мы, сделает хоть что-нибудь ради нас? Нет, только
мы и способны любить друг друга».
