«Это какое-то безумие!.. – Я сжал виски. – Где
она? Где она? – Я огляделся: непроницаемые улыбки застыли на неподвижных
лицах вампиров. – Лестат!» – Я повернулся к нему и потянул за рукав плаща.
И тут я увидел, что у него в руках. У меня оборвалось
сердце. Это было желтое шелковое платьице Клодии. Я вырвал его у Лестата,
смотрел на него невидящими глазами. Лестат поднес руку к трясущимся губам и
отвернулся. Глухие рыдания вырвались из его груди, а я смотрел на платье, водил
непослушными пальцами по маленьким красным пятнышкам слез, мои руки дрожали, я
судорожно прижал платье к груди.
Не знаю, сколько я так стоял, может быть, вечность. Ведь
время не властно надо мной и над ними тоже, они прогуливались вокруг меня в
полумраке, смеялись своим бессмертным, неземным смехом. Я не желал больше их
слышать, хотел зажать уши, но не мог выпустить платье и старался скомкать его и
уместить в одной руке. Вдруг одна за другой загорелись свечи, неровный ряд
свечей вдоль разрисованной стены, и я увидел в стене дверь, широко распахнутую
прямо в дождь. Ветер сдувал пламя, свечи шипели, но не гасли. И я понял, что
Клодия там, за дверью. Вдруг свечи ожили, тронулись с места – их держали
вампиры. Сантьяго поклонился и жестом предложил мне пройти за дверь. Я едва
взглянул на него. Мне не было никакого дела до них. Внутренний голос говорил
мне: «Если ты станешь думать об этих убийцах, то сойдешь с ума. Что тебе до
них? Думай только о ней. Где она? Ты должен ее найти». Их смех стал отдаляться
от меня. И растворился в шуме ветра.
И я шагнул навстречу ветру, и давняя, знакомая картина
предстала моим глазам. Никто из них не мог знать, что я уже видел такое. Но
нет, Лестат знал, только разве это важно? Он не поймет, он уже не вспомнит, как
мы стояли в дверях старой кирпичной кухни на Рю-Рояль и смотрели на два мертвых
тела: мать и дочь обнимали друг друга на склизком каменном полу. Но здесь, под
тихим парижским дождем, лежали другие двое – Клодия и Мадлен. Рыжие кудри
Мадлен перепутались с золотыми кудрями Клодии, ветер шевелил их волосы.
Солнечные лучи спалили живую плоть, остались только эти волосы, только длинное
бархатное платье Мадлен и запятнанная кровью маленькая белая кружевная сорочка.
В черных, обугленных останках еще можно было угадать черты Мадлен, ее рука,
обнявшая Клодию, сохранила свою форму, но мое дитя, моя вечная подруга, моя
маленькая девочка превратилась в пепел.
Страшный, дикий, звериный крик разорвал мне грудь; словно
вихрь закружился в этом каменном колодце; дождь падал на мертвый прах, смывал с
мостовой черный отпечаток маленькой детской ладони; золотые волосы взлетали под
ветром. Удар оборвал мой крик. Я повернулся и увидел Сантьяго. Я вцепился в
него, я должен был его уничтожить, превратить в кровавое месиво это белое
ухмыляющееся лицо, свернуть ему шею; он не мог вырваться из моих железных рук,
кричал от боли, и его вопль смешался с моим криком. Его башмак наступил на ее
останки, я поднял его в воздух и отшвырнул; он упал и вытянул руку, защищаясь.
Слезы и дождь заливали мне лицо, я ослеп, тянулся к его горлу, но чьи-то руки
держали меня. Это были руки Армана, я сопротивлялся, но он обхватил меня и
потянул прочь, назад, в зал с фресками, к дикому смешению красок, криков,
голосов; назад к омерзительному, сухому, серебристому смеху.
Я слышал где-то вдали голос Лестата, он звал меня:
«Луи, подожди, Луи, мне нужно поговорить с тобой!»
Я смотрел в темные бездонные глаза Армана. Странная слабость
объяла меня, и даже мысль о смерти Клодии и Мадлен стала какой-то расплывчатой
и смутной. Тихий, еле слышный голос Армана повторял:
«Я ничего не мог сделать. Я не мог это предотвратить…»
Они умерли, просто умерли – и все. Сантьяго все еще лежал
рядом с прахом, и ветер все так же трепал разметавшиеся золотые локоны Клодии,
но мои глаза уже не различали никого. Я потерял разум.
Я не мог забрать их останки из этого проклятого места. Арман
поддерживал меня, почти нес через незнакомую огромную комнату с деревянными
стенами и полом, и наши медленные спотыкающиеся шаги отдавались гулким эхом. Мы
вышли на улицу, я почувствовал запах лошадей и кожаной упряжи, впереди тянулась
бесконечная вереница экипажей. Я побежал вниз по бульвару Капуцинов, в руках у
меня был маленький детский гробик; люди расступались передо мной, шептали
что-то, показывали на меня пальцами. Я оступился и едва не упал, но Арман
удержал меня. Он все время был рядом. Его глубокие глаза снова очутились передо
мной, и я опять стал проваливаться в дремотное, полуобморочное состояние. Но я
двигался, брел дальше, глядя вниз, на свои блестящие башмаки.
«Должно быть, он сошел с ума. – Я говорил про Лестата
намеренно резко и зло, черпая утешение в звуках собственного голоса. Затем я
громко расхохотался. – Он окончательно спятил! Ты слышал, что он мне
сказал?» – сказал я Арману.
Его глаза говорили: «Забудься. Усни». Я хотел сказать что-то
про Клодию и Мадлен, что мы не должны оставлять их там, но промолчал, чувствуя,
что в моей душе поднимается тот же звериный крик. Мне пришлось стиснуть зубы,
ибо он был так страшен, так силен, что разорвал бы на части меня самого, если б
вырвался на волю.
И вдруг я снова ясно увидел весь этот ужас. Я зашагал дальше
по бульвару, агрессивно и слепо, как человек в тяжелом опьянении, охваченный
чувством ненависти и превосходства. Так шел я по темным улицам Нового Орлеана в
ночь первой встречи с Лестатом, натыкаясь на столбы, ограды, стены домов, но
умудряясь не падать и следовать по правильному пути. Вдруг я увидел трясущиеся
руки пьяного – он не мог совладать со спичками. Наконец вспыхнуло пламя, его
трубка задымилась. Я поднял глаза: я стоял перед входом в кафе, а человек с трубкой
сидел внутри и пристально смотрел на меня сквозь стеклянную дверь. И он вовсе
не был пьян. Арман стоял рядом и ждал. Вокруг нас шумел и сверкал огнями
бульвар Капуцинов… или бульвар Тамплиеров? Не помню. Меня охватила неистовая
ярость. Неужели Мадлен и Клодия так и останутся в этом проклятом месте? Я
видел, как Сантьяго попирает ногами прах моего ребенка! Я зарычал, стиснув
зубы. Человек за стеклом вскочил, и лицо его скрылось за сизым облаком.
«Убирайся прочь от меня, – сказал я Арману. – Будь
ты проклят! Не приближайся ко мне. Не подходи ко мне!» Я повернулся и пошел
прочь вдоль бульвара. Какая-то парочка шарахнулась в сторону, мужчина выставил
руку вперед, защищая свою спутницу.
